Неточные совпадения
Паратов (Карандышеву). Благодарите Хариту Игнатьевну. Я вас прощаю. Только, мой родной, разбирайте
людей! Я еду-еду, не
свищу, а наеду — не спущу!
Самгин, пользуясь толкотней на панели, отодвинулся от Шемякина, а где-то близко посыпалась дробь барабанов, ядовито
засвистела дудочка, и, вытесняя штатских
людей из улицы, как поршень вытесняет пар, по булыжнику мостовой затопали рослые солдаты гвардии, сопровождая полковое знамя.
— Почему? — повторил студент, взял
человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно
свистел полицейский свисток, студент бросил
человека на землю, свирепо крикнув...
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат,
свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Паровоз снова и уже отчаянно
засвистел и точно наткнулся на что-то, — завизжали тормоза, загремели тарелки буферов,
люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками в колени Самгина, крикнув...
— Долой самодержавие! — кричали всюду в толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево,
люди, уклоняясь от ударов,
свистели, кричали...
Локомотив снова
свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил:
люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом,
человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Локомотив
свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув
людей, зашипел, остановясь в густой туче снега, а голос остроносого затрещал слышнее. Сняв шапку,
человек этот прижал ее под мышкой, должно быть, для того, чтоб не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик...
Человек молча посторонился и дважды громко
свистнул в пальцы. Над баррикадой воздух был красноват и струился, как марево, — ноздри щекотал запах дыма. По ту сторону баррикады, перед небольшим костром, сидел на ящике товарищ Яков и отчетливо говорил...
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом
засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги
людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в белом, похожая на мешок муки, и сказала, глядя в небо...
Посторонние
люди, с глупыми уродливыми лицами, входили, выходили, машина
свистала, я смотрел на все и думал: «Да это вздор!
— Ишь врет! Свисти-ка да зови старосту. Только понапрасну
человека задерживаешь.
Я еще тройной свисток — и мне сразу откликнулись с двух разных сторон. Послышались торопливые шаги: бежал дворник из соседнего дома, а со стороны бульвара — городовой, должно быть, из будки… Я спрятался в кусты, чтобы удостовериться, увидят ли
человека у решетки. Дворник бежал вдоль тротуара и прямо наткнулся на него и
засвистал. Подбежал городовой… Оба наклонились к лежавшему. Я хотел выйти к ним, но опять почувствовал боль в ноге: опять провалился ножик в дырку!
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство
человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело
свистела в воздухе.
И сидят в санях тоже всё черти,
свистят, кричат, колпаками машут, — да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они —
люди, проклятые отцами-матерьми; такие
люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные.
Здесь слишком заметно увлечение вещью; гремят колеса и молот и
свистят локомобили только во имя качества вещи и сбыта ее; коммерческие и художественные соображения не имеют здесь никакого отношения к наказанию, а между тем на Сахалине, как и везде на каторге, всякое предприятие должно иметь своею ближайшею и отдаленною целью только одно — исправление преступника, и здешние мастерские должны стремиться к тому, чтобы сбывать на материк прежде всего не печные дверцы и не краны, а полезных
людей и хорошо подготовленных мастеров.
Карачунский издал неопределенный звук и опять
засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова, как
людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый
человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил
свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
Вопрос этот сначала словно ошеломил собеседников, так что последовала короткая пауза, во время которой Павел Матвеич, чтоб скрыть свое смущение, поворотился боком к окну и попробовал
засвистать. Но Василий Иваныч, по-видимому, довольно твердо помнил, что главная обязанность культурного
человека состоит в том, чтобы выходить с честью из всякого затруднения, и потому колебался недолго.
На улице было грязно, из окон домов высовывались
люди и
свистели, кричали, махали руками. День был ясный, ярко горело солнце, а теней нигде не было.
Не видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились
люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо
свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
Мать видела в десятке шагов от себя снова густую толпу
людей. Они рычали, ворчали,
свистели и, медленно отступая в глубь улицы, разливались во дворы.
Свищут ей ветры прямо в лицо, дуют буйные сзаду и спереду… Идет Аринушка, не шатается, лопотинка [Лопотинка — одежда. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] у ней развевается, лопотинка старая-ветхая, ветром подбитая, нищетою пошитая…
Свищут ей ветры: ходи, Аринушка, ходи, божья рабынька, не ленися, с убожеством своим обживися; глянь, кругом добрые
люди живут, живут ни тошно, ни красно, а хлеб жуют не напрасно…
Над головами стояло высокое звездное небо, по которому беспрестанно пробегали огненные полосы бомб; налево, в аршине, маленькое отверстие вело в другой блиндаж, в которое виднелись ноги и спины матросов, живших там, и слышались пьяные голоса их; впереди виднелось возвышение порохового погреба, мимо которого мелькали фигуры согнувшихся
людей, и на котором, на самом верху, под пулями и бомбами, которые беспрестанно
свистели в этом месте, стояла какая-то высокая фигура в черном пальто, с руками в карманах, и ногами притаптывала землю, которую мешками носили туда другие
люди.
Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося
человека, и все так же били барабаны и
свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.
Смурый расшвырял зрителей, разнял нас и, натрепав уши сначала мне, схватил за ухо солдата. Когда публика увидала, как этот маленький
человек трясет головой и танцует под рукою повара, она неистово заорала,
засвистала, затопала ногами, раскалываясь от хохота.
И, накинув на плечи чье-то пальто, ушел — в кабак. Молодежь засмеялась,
засвистала;
люди постарше завистливо вздохнули вслед ему, а Ситанов подошел к работе, внимательно посмотрел на нее и объяснил...
Вслед за этим затрещали винтовки милиционеров, стоявших на опушке кустов, и пули их,
свистя и жужжа, обивали листья и сучья и попадали в завал, но не попадали в
людей, сидевших за завалом.
— Не горячись, слышь! — повторял слободской боец, прыгая, как мяч, около неуклюжего парня, и вдруг, согнувшись, сбил его с ног ударом головы в грудь и кулака в живот — под душу. Слобода радостно воет и
свистит; сконфуженные поражением,
люди Шихана нехотя хвалят победителя.
Вышел коренастый, широкорожий Базунов — слободские хохочут и
свистят: весной, на Алексея божия
человека, Базунову минет девятнадцать лет.
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках
люди вывесили клетки с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво
свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
И вот, в то время как паровоз,
свистя и пыхтя, все больше и больше отдаляет его от милых сердцу, к нему подсаживается совершенно посторонний
человек и сразу, сам того не зная, бередит дымящуюся рану его сердца.
Шалимов. Все это, мой друг, так незначительно… и
люди и события… Налей мне вина!.. Все это так ничтожно, мой друг… (Пьет. В лесу тихо и протяжно
свистят сторожа.)
За все время управления дедом глухим лесным имением, где даже барского дома не было, никто не был телесно наказан, никто не был обижен, хотя кругом
свистали розги, и управляющими, особенно из немцев, без очереди сдавались
люди в солдаты, а то и в Сибирь ссылались.
Бывало, при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать на весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими же деньгами, собственные ли
люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья, коли сами с голоду в кулак
свищете, — Ирина даже бровью не пошевельнет и сидит неподвижно, со злою улыбкою на сумрачном лице; а родителям ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и чувствуют они себя виноватыми, без вины виноватыми перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение.
Свистит, подбегая к станции, локомотив — толпа дрогнула, точно черные птицы, взлетело над головами несколько измятых шляп, музыканты берут трубы, какие-то серьезные, пожилые
люди, охорашиваясь, выступают вперед, обращаются лицом к толпе и говорят что-то, размахивая руками вправо и влево.
Человек с бакенбардами сунул руки в карманы, расставил ноги и стал похож на открытые ножницы. Рыжий вынул золотые часы, большие, как маятник стенных часов, поглядел на них, в небо и вдоль палубы, потом начал
свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
— Фь-ю! — резко
свистнул чёрненький человечек.
Человек в поддёвке вздрогнул и поднял голову. Лицо у него было опухшее, синее, со стеклянными глазами.
Самовар
свистит тише, но пронзительнее. Этот тонкий звук надоедливо лезет в уши, — он похож на писк комара и беспокоит, путает мысли. Но закрыть трубу самовара крышкой Илье не хочется: когда самовар перестаёт
свистеть, в комнате становится слишком тихо… На новой квартире у Лунёва появились неизведанные до этой поры им ощущения. Раньше он жил всегда рядом с
людьми — его отделяли от них тонкие деревянные переборки, — а теперь отгородился каменными стенами и не чувствовал за ними
людей.
Аристарх. Вот теперь расставим
людей. Вы двое на бугор, вы двое к мосту, да хоронитесь хорошенько за кусты, — на проселок не надо, там только крестьяне да богомольцы ходят. Вы, коли увидите прохожего или проезжего, так сначала пропусти его мимо себя, а потом и
свистни. А вы, остальные, тут неподалеку в кусты садитесь. Только сидеть не шуметь, песен не петь, в орлянку не играть, на кулачки не биться.
Свистну, так выходите. (Подходит к Хлынову).
Сутулый
человек перестал
свистеть, поправил очки и внимательно осмотрел старика.
За ним, подпрыгивая и вертя шеями, катились по мостовой какие-то тёмные и серые растрёпанные
люди, они поднимали головы и руки кверху, глядя в окна домов, наскакивали на тротуары, сбивали шапки с прохожих, снова подбегали к Мельникову и кричали,
свистели, хватались друг за друга, свиваясь в кучу, а Мельников, размахивая флагом, охал и гудел, точно большой колокол.
Несмотря на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пару слов о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало привычный к нему
человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас
свистнет.
Мурзавецкий (растворяя окно). Фу, духота какая! (Высовывается в окно и
свищет.) Тамерлан! Ах, проклятый! Ну, погоди ж!
Человек, приведи сюда Тамерлана да подай мне арапник!
Миронов
свистнул; ему отвечали тем же, и
человек десять казаков высыпали навстречу путешественникам: это был передовой пикет летучего отряда, которым командовал артиллерийский офицер.
— Однако вы читаете Шекспира в подлиннике, — сказал граф Хвостиков. — И такой
человек у нас без всякой деятельности существует; сидит у себя в деревне и
свистит в ноготок!
…Три громадные, кудлатые собаки, выскочив откуда-то из тьмы, бросились на нас. Шакро, всё время судорожно рыдавший, взвыл и упал на землю. Я швырнул в собак мокрым чекменём и наклонился, шаря рукой камня или палки. Ничего не было, только трава колола руки. Собаки дружно наскакивали. Я
засвистал что есть мочи, вложив в рот два пальца. Они отскочили, и тотчас же послышался топот и говор бегущих
людей.
За бортами плясали волны, хлестал по палубам дождь,
свистел над рекою ветер, в серой мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые
люди и кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом.
Стоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы
свистят, шипят, глубоко вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота презрения к серым, пыльным фигурам
людей, ползавших по их палубам, наполняя глубокие трюмы продуктами своего рабского труда.
И вот раздался первый, негромкий, похожий на удар топора дровосека, ружейный выстрел. Турки наугад начали пускать в нас пули. Они
свистели высоко в воздухе разными тонами, с шумом пролетали сквозь кусты, отрывая ветви, но не попадали в
людей. Звук рубки леса становился все чаще и наконец слился в однообразную трескотню. Отдельных взвизгов и свиста не стало слышно;
свистел и выл весь воздух. Мы торопливо шли вперед, все около меня были целы, и я сам был цел. Это очень удивляло меня.