Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце
мальчикаС любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и
лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого умрет.
В прошлом
году он оставил дипломатическую службу, не по неприятности (у него никогда ни с кем не бывало неприятностей), и перешел на службу в дворцовое ведомство в Москву, для того чтобы дать наилучшее воспитание своим двум
мальчикам.
Степан Аркадьич был на «ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти
лет, с
мальчиками двадцати
лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
Грушницкий не вынес этого удара; как все
мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток
лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел прочь.
В столовой уже стояли два
мальчика, сыновья Манилова, которые были в тех
летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать
летОно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким
мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
— Как ни говорите, а
мальчик до двенадцати и даже до четырнадцати
лет все еще ребенок; вот девочка — другое дело.
Эта живость, эта совершенная извращенность
мальчика начала сказываться на восьмом
году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную — роль провидения, намечался в Грэе еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попросту замазал их голубой краской, похищенной у маляра.
Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки, каким встретили его дома, и раза два в
год посещал замок, оставляя женщине с серебряными волосами нетвердую уверенность в том, что такой большой
мальчик, пожалуй, справится с своими игрушками.
Мальчик,
годом старше ее, весь дрожал в углу и плакал.
В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке с лентами, певица,
лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню…
— Я теперь уже не тот заносчивый
мальчик, каким я сюда приехал, — продолжал Аркадий, — недаром же мне и минул двадцать третий
год; я по-прежнему желаю быть полезным, желаю посвятить все мои силы истине; но я уже не там ищу свои идеалы, где искал их прежде; они представляются мне… гораздо ближе. До сих пор я не понимал себя, я задавал себе задачи, которые мне не по силам… Глаза мои недавно раскрылись благодаря одному чувству… Я выражаюсь не совсем ясно, но я надеюсь, что вы меня поймете…
«Ему не больше шестнадцати
лет. Глаза матери. Красивый
мальчик», — соображал Самгин, пытаясь погасить чувство, острое, точно ожог.
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три
года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее —
мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Сначала —
мальчиком при доме, потом — в конторе сидел, писал; потом — рассердился крестный на меня, разжаловал в рабочие, три
года с лишком кожи квасил я.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного
мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким же, каким был два
года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого, в сандалиях, человечка
лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала,
мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
—
Летом заведу себе хороших врагов из приютских
мальчиков или из иконописной мастерской и стану сражаться с ними, а от вас — уйду…
— Собирались в доме ювелира Марковича, у его сына, Льва, — сам Маркович — за границей. Гасили огонь и в темноте читали… бесстыдные стихи, при огне их нельзя было бы читать. Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все —
мальчики, Марковичу —
лет двадцать, Пермякову — тоже так…
Четырнадцати, пятнадцати
лет мальчик отправлялся частенько один, в тележке или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в город, и никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал промах.
У него был свой сын, Андрей, почти одних
лет с Обломовым, да еще отдали ему одного
мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Способный от природы
мальчик в три
года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого
лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного
мальчика… Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если б уж был женат: шестой раз слышу эту оперу…»
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа:
мальчик по восьмому
году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть
года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый
мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько
лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти
мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Скажу лишь, что
год спустя после Макара Ивановича явился на свете я, затем еще через
год моя сестра, а затем уже
лет десять или одиннадцать спустя — болезненный
мальчик, младший брат мой, умерший через несколько месяцев.
При Татьяне Павловне я вновь начал «Невесту-девушку» и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы крикнули даже «браво!» и заметили с жаром, что прочти я «Стрекозу и Муравья», так еще неудивительно, что толковый
мальчик, в мои
лета, прочтет толково, но что эту басню...
— Именно, именно, ну теперь я все припомнил, — вскричал опять Версилов, — но, друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такой милый
мальчик, ловкий даже
мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять
лет.
Дочка, тоже ребеночек
лет восьми, идет в беленьком платьице, смотрит на
мальчика и смеется, а в руках таку малую кошелочку деревенскую несет, а в кошелочке ежика.
Еще к нам пришел из дома
мальчик,
лет двенадцати, и оба они сели перед нами на пятках и рассматривали пристально нас, платья наши, вещи.
Несколько
лет назад на фабрике случился пожар, и отчего? Там запрещено работникам курить сигары: один
мальчик, которому, вероятно, неестественно казалось не курить сигар в Маниле, потихоньку закурил. Пришел смотритель: тагал, не зная, как скрыть свой грех, сунул сигару в кипу мочал.
Робкий ум
мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но с
летами ужасы изглаживались из памяти, и в воображении жили, и пережили молодость, только картины тропических лесов, синего моря, золотого, радужного неба.
На палубу явилось человек осьмнадцать
мальчиков, от 12 до 16
лет.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу
лет: через десять
лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво
мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Из дела видно было, что этот
мальчик был отдан отцом мальчишкой на табачную фабрику, где он прожил 5
лет.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10
лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его
мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний
мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
Но Иван Яковлич так и остался при блестящих надеждах, не сделав никакой карьеры, хотя менял род службы раз десять, Агриппина Филипьевна дарила мужа исправно через каждый
год то девочкой, то
мальчиком.
— А я так не скажу этого, — заговорил доктор мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. — И не мудрено: вы из
мальчика превратились в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно ли все это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна крошечной девочкой, — между тем пробежало целых пятнадцать
лет, и нам, старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.
Его, малого
мальчика, без меня вши бы заели, — прибавил он, повествуя о детских
годах Мити.
И вот дворовый
мальчик, маленький
мальчик, всего восьми
лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. «Почему собака моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот, дескать, этот самый
мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб.
Настя, старшая девочка, восьми уже
лет, умела читать, а младший пузырь, семилетний
мальчик Костя, очень любил слушать, когда Настя ему читает.
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще
мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком на боку, по росту
лет десяти, не больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
Ему пришлось ждать не более минуты, из калитки вдруг выскочил к нему румяненький
мальчик,
лет одиннадцати, тоже одетый в теплое, чистенькое и даже щегольское пальтецо.
Когда она померла,
мальчик Алексей был по четвертому
году, и хоть и странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
Но нашлись там как раз в то время и еще несколько
мальчиков, с которыми он и сошелся; одни из них проживали на станции, другие по соседству — всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати
лет сошлось человек шесть или семь, а из них двое случились и из нашего городка.
— А я знаю, кто основал Трою, — вдруг проговорил совсем неожиданно один доселе ничего почти еще не сказавший
мальчик, молчаливый и видимо застенчивый, очень собою хорошенький,
лет одиннадцати, по фамилии Карташов.
— Да он левша, — ответил тотчас же другой
мальчик, молодцеватый и здоровый,
лет одиннадцати. Все остальные пять
мальчиков уперлись глазами в Алешу.
Этот Дарданелов, человек холостой и нестарый, был страстно и уже многолетне влюблен в госпожу Красоткину и уже раз, назад тому с
год, почтительнейше и замирая от страха и деликатности, рискнул было предложить ей свою руку; но она наотрез отказала, считая согласие изменой своему
мальчику, хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже, может быть, имел бы некоторое право мечтать, что он не совсем противен прелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице.
Недавно в Петербурге один молодой человек, почти
мальчик, восемнадцати
лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня с топором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью убил хозяина лавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег.