Неточные совпадения
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой
мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не
передашь на бумаге, — их сила в чувстве, не в самих них.
Я тогда ничего не понял, но дело состояло в том, что этот образ давно уже завещан был Макаром Ивановичем, на словах, Андрею Петровичу, и
мама готовилась теперь
передать его.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей
мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает
перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Но я знаю, что
мама часто и теперь садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой, начинает с ним заговаривать иногда о самых отвлеченных вещах: теперь она вдруг как-то осмелилась
перед ним, но как это случилось — не знаю.
Когда Версилов
передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только
мамы.
Версилов вернется к
маме, а
перед нею мне стыдиться нечего; ведь я слышал же, что они там с Версиловым говорили, я стоял за портьерой…
«
Мама, говорит, я помню эту сосну, как со сна», — то есть «сосну, как со сна» — это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, «сосна» слово глупое, но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное, что я решительно не возьмусь
передать.
—
Мама мне вдруг
передала сейчас, Алексей Федорович, всю историю об этих двухстах рублях и об этом вам поручении… к этому бедному офицеру… и рассказала всю эту ужасную историю, как его обидели, и, знаете, хоть
мама рассказывает очень нетолково… она все перескакивает… но я слушала и плакала. Что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?..
Аня. Ты,
мама, вернешься скоро, скоро… не правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду работать, тебе помогать. Мы,
мама, будем вместе читать разные книги… Не правда ли? (Целует матери руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и
перед нами откроется новый, чудесный мир… (Мечтает.)
Мама, приезжай…
И разве он не видал, что каждый раз
перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым
мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
— Ах, Трилли, ах, боже мой!.. Ангел мой, я умоляю тебя. Послушай же,
мама тебя умоляет. Ну прими же, прими лекарство; увидишь, тебе сразу-сразу станет легче: и животик пройдет, и головка. Ну сделай это для меня, моя радость! Ну хочешь, Трилли,
мама станет
перед тобой на колени? Ну вот, смотри, я на коленях
перед тобой. Хочешь, я тебе подарю золотой? Два золотых? Пять золотых, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите же ему что-нибудь, доктор!..
— Ах и вы, до свидания, — пролепетала она привычно-ласковым тоном. —
Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините,
мама не может выйти с вами проститься…
Я угадала, я угадала!» Вслед за тем она побежит к Анне Афанасьевне: «
Мама, Бобров едет, я первая угадала!» А
мама, лениво перетирая чайные чашки, обратится к Нине — непременно к Нине — таким тоном, как будто бы она
передает что-то смешное и неожиданное: «Ниночка, знаешь, Бобров едет».
Незнамов. Господа, я мстить вам не буду, я не зверь. Я теперь ребенок. Я еще не был ребенком. Да, я ребенок. (Падает на колени
перед Кручининой.) Матушка!
Мама,
мама!
Маша(делает бесшумно два-три тура вальса). Главное
мама,
перед глазами не видеть. Только бы дали моему Семену перевод, а там, поверьте, в один месяц забуду. Пустяки все это.
Случалось, что
мам_а_
перед приездом гостей заставляла свою горничную в спальне переменить мне чулки; и когда, бывало, Аннушка, завязавши подвязку антом спереди, ловко пришлепнет рукою по этому анту, мне казалось, что она присадила туда астру: так хороши выходили у нее банты.
Лариосик. Ах, Боже мой! Простите, ради Бога! (Входит в комнату.) Вот я и приехал. Здравствуйте, глубокоуважаемая Елена Васильевна, я вас сразу узнал по карточкам.
Мама просит вам
передать ее самый горячий привет.
Вера. Подожди,
мама!.. На пути нашем к счастью сказала я, неодолимые препятствия… Я всё уничтожу или умру, ответил подлец… то есть — герой,
мама. Мы говорили долго, красиво, и оба плакали от восторга друг
перед другом, две чистые, две пылкие души.
— Oui, maman, [Да,
мама (фр.).] — возразила Эмеренция и вышла, приятно подпрыгнув
перед дверью.
На другой день, в 10-м часу утра, мы все трое были уже на кладбище,
перед могилкою моего почившего друга. Мы опустились на колени
перед зеленым холмиком, покрытым цветами.
Мама проговорила со слезами на глазах...
Возвратившись в гостиницу, я быстро сложила мои книги и тетради. Среди последних была отдельно завернутая дорогая красная тетрадка, которую
передала мне
перед самою смертью Нина. Я все не решалась приняться за ее чтение.
Мама уже знала из моего письма об этом подарке Нины.
Лик Николая Чудотворца — строгий и суровый — глянул на меня из-за золота иконостаса. Я вспомнила, что
мама всегда молилась этому святому, и опустилась
перед ним на колени.
Мамино рождение!.. Приятный сюрприз!.. A она, Тася, совсем из головы выпустила, что сегодня день маминого рождения. Совсем даже и позабыла об этом и не подумала приготовить подарка милой мамусе. A Леночка и Павлик наверное уже приготовили и будут гордиться этим
перед ней, Тасей! Нет! Нет! Никогда! Ни за что! Она не оставит без подарка милую
маму, которая одна только и умеет прощать все шалости и проделки своей любимицы.
Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только
перед портретом покойной
мамы, который висел над моей постелькой.
К исповеди нельзя идти, если раньше не получишь прощения у всех, кого ты мог обидеть.
Перед исповедью даже
мама, даже папа просили прощения у всех нас и прислуги. Меня это очень занимало, и я спрашивал
маму...
Плюшкин магазин. —
Мама требовала, чтобы вечером,
перед тем как ложиться спать, мы не оставляли игрушек где попало, а убирали бы их. Конечно, мы постоянно забывали. Тогда
мама объявила, что все неприбранные игрушки она вечером будет брать и прятать, как Плюшкин. И рассказала про гоголевского Плюшкина, как он тащил к себе все, что увидит.
Теперь, восстанавливая все в памяти, я думаю, что эта потребность превращать работу в какое-то радостно-жертвенное мученичество лежала глубоко в маминой натуре, — там же, откуда родилось ее желание поступить в монастырь. Когда кончались трудные периоды ведения детского сада или хозяйничания в имении,
перед мамой все-таки постоянно вставала, — на вид как будто сама собой, совсем против волн
мамы, — какая-нибудь работа, бравшая все ее силы. Папа как-то сказал...
Ух, как помню я свою красную от мороза, перепачканную чернилами руку, — как она беспомощно торчала в воздухе, как дрогнула и сконфуженно опустилась. Катерина Сергеевна поговорила минутки две, попросила
передать ее поклон папе и
маме и, все не вынимая рук из муфты, кивнула мне на прощанье головой.
— Только, ради бога, не говорите
маме… Вообще никому не говорите, потому что тут секрет. Не дай бог, узнает
мама, то достанется и мне, и Соне, и Пелагее… Ну, слушайте. С папой я и Соня видимся каждый вторник и пятницу. Когда Пелагея водит нас
перед обедом гулять, то мы заходим в кондитерскую Апфеля, а там уж нас ждет папа… Он всегда в отдельной комнатке сидит, где, знаете, этакий мраморный стол и пепельница в виде гуся без спины…
Потух солнечный луч за деревней, утонул в голубовато-хрустальном озере. Запахло сильнее цветами, первыми ландышами из леса, птицы прокричали в последний раз свой привет
перед ночью, и все уснуло, затихло, замолкло до утра. На небе зажглась ночная звездочка, яркая, нарядная и красивая. Галя сидела у оконца, глядела на звездочку и вспоминала, как она с
мамой часто сидела по вечерам у порога хатки и любовалась звездочками. А
маме становилось все хуже да хуже. Она и кашляла-то глуше, и дышала слабее.
— Ты совершенно права,
мама, — согласилась с нею дочь, — я сама чувствую, что должна быть в другом месте. Зачем мне притворяться
перед тобой, я знаю, что я красива и могла бы играть видную роль в большом свете, но ведь молодость и красота скоро проходят, мне скоро двадцать лет, приданного у меня нет…
И продолжала смотреть. Но, когда у Юры отяжелели глаза и со всею своею тоской и слезами он начал проваливаться в сон, вдруг
мама стала
перед кроваткой на колени и начала часто-часто, крепко-крепко целовать Юру. Но поцелуи были мокрые, горячие и мокрые.
Гости внизу смеялись, а
мама кричала, а потом вдруг заиграла музыка, и Юра уже стоял
перед самым оркестром, расставив ноги и по старой, давно брошенной привычке заложив палец в рот.
—
Мама, голубчик, — сказала Наташа, становясь на колени
перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. — Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузьминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… — говорила она быстро, не переводя духа.