Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные
места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя,
милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
— Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. —
«Привычка, Ленский». — Но скучаешь
Ты как-то больше. — «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые
места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень
милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
— Не буду, Лина, не сердись! Нет, Самгин, ты почувствуй: ведь это владыки наши будут, а? Скомандуют: по
местам! И все пойдет, как по маслу. Маслице, хи… Ах,
милый, давно я тебя не видал! Седеешь? Теперь мы с тобой по одной тропе пойдем.
Бальзаминов. Да
помилуйте! на самом интересном
месте! Вдруг вижу я, маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет дама красоты необыкновенной и говорит: «Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю!» Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы не поверите, маменька, как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй, не приснится.
Бальзаминов. Что же это такое, маменька!
Помилуйте! На самом интересном
месте…
—
Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые
места, встряхивать спящие умы от застоя!
—
Милый Борис! — нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, — помните сад и беседку? Разве эта сцена — новость для вас? Подите сюда! — прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему
место возле себя.
— Ах,
милый мой, — вдруг поднялся он с
места, — да ты, кажется, собираешься со двора, а я тебе помешал… Прости, пожалуйста.
— А это… а это — мой
милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с
места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Ну, так что ж, мой
милый? этот сын Марса остановил нас на самом, кажется, интересном
месте…
В самом деле, каково простоять месяц на одном
месте, под отвесными лучами солнца, в тысячах
миль от берега, томиться от голода, от жажды?
Часов с шести вечера вдруг заштилело, и мы вместо 11 и 12 узлов тащимся по 11/2 узла. Здесь мудреные
места: то буря, даже ураган, то штиль. Почти все мореплаватели испытывали остановку на этом пути; а кто-то из наших от Баши до Манилы шел девять суток: это каких-нибудь четыреста пятьдесят
миль. Нам остается
миль триста. Мы думали было послезавтра прийти, а вот…
Я припоминал все, что читал еще у Вальяна о мысе и о других: описание песков, зноя, сражений со львами, о фермерах, и не верилось мне, что я еду по тем самым
местам, что я в 10 000
милях от отечества.
Мы ушли и свободно вздохнули на катере, дивясь, как люди могут пускаться на таких судах в море до этих
мест, за 1800 морских
миль от Кантона!
Мили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна. Я насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в каждом ряду. В иных
местах стояли на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда, с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят
миль осталось до
места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все в виду берега. В полдень оставалось
миль десять до
места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Остальная половина дороги, начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают в сторону,
мили на три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между рядами дач, одна другой красивее. Въезжаешь в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей:
местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где другие аллеи бегут в сторону от главной, к дачам и к фермам, а потом к Винбергу, маленькому городку, который виден с дороги.
Между прочим, в одном
месте я встретил надпись: «Контора омнибусов»; спрашиваю: куда они ходят, и мне называют ближайшие
места,
миль за 40 и за 50 от Капштата.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех
местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850
миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Откроешь глаза и увидишь, что каболка, банник, Терентьев — все на своем
месте; а ваз, цветов и вас,
милые женщины, — увы, нет!
Может быть, в глубине души и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех
местах, где ему было так хорошо, и увидать немного смешных, но
милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать
милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет
места, мой
милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?
— Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на
месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне было не заключить?
— Митя,
милый, что с тобой! — воскликнул Алеша, вскакивая с
места и всматриваясь в исступленного Дмитрия Федоровича. Одно мгновение он думал, что тот помешался.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это
место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это
милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
Сначала ученица приняла несколько наружных форм Эмилии; улыбка чаще стала показываться, разговор становился живее, но через год времени натуры двух девушек заняли
места по удельному весу. Рассеянная,
милая Эмилия склонилась перед сильным существом и совершенно подчинилась ученице, видела ее глазами, думала ее мыслями, жила ее улыбкой, ее дружбой.
—
Помилуйте, тятенька, да я… провалиться на этом самом
месте.
При мне один чиновник со свитой поехал за 15–20 верст осматривать новое
место и вернулся домой в тот же день, успевши в два-три часа подробно осмотреть
место и одобрить его; он говорил, что прогулка вышла очень
милая.
— Ну вот что, други мои
милые, засиделась я у вас, — заговорила баушка Лукерья. — Стемнелось совсем на дворе… Домой пора: тоже не близкое
место. Поволокусь как ни на есть…
— Ах,
милая моя, — сказала Ровинская, — я бы на вашем
месте этого не сделала.
Я получил было неприятное впечатление от слов, что моя
милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих
местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
— Ну так вот что, мой батюшка, господа мои
милые, доложу вам, — начала старуха пунктуально, — раз мы, так уж сказать, извините, поехали с Макаром Григорьичем чай пить. «Вот, говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!» Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. «Экое
место!» — думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, — иной раз ночью лежишь, и мнится: «Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!»
— Это насчет того, чтобы перенять, что ли-с? Ваше сиятельство!
помилуйте! да покажите хоть мне! Скажите:"Сделай, Антон Верельянов, вот эту самую машину… ну, то есть вот как!"с
места, значит, не сойду, а уж дойду и представлю!
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к
месту не привязывает, чуть что — прощай,
милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с
места. Вон мать пришла!
И становой написал телеграмму царю: «Его Императорскому Величеству Государю Императору. Верноподданная Вашего Императорского Величества, вдова убитого крестьянами коллежского асессора Петра Николаевича Свентицкого, припадая к священным стопам (это
место телеграммы особенно понравилось составлявшему ее становому) Вашего Императорского Величества, умоляет Вас
помиловать приговоренных к смертной казни крестьян таких-то, такой-то губернии, уезда, волости, деревни».
Шумилова.
Помилуйте, ваше сиятельство, ведь еще наши дедушки дом-от строили… как не на
месте?
Необозримые леса, по
местам истребленные жестокими пожарами и пересекаемые быстрыми и многоводными лесными речками, тянутся по обеим сторонам дороги, скрывая в своих неприступных недрах тысячи зверей и птиц, оглашающих воздух самыми разнообразными голосами; дорога, бегущая узеньким и прихотливым извивом среди обгорелых пней и старых деревьев, наклоняющих свои косматые ветви так низко, что они беспрестанно цепляются за экипаж, напоминает те старинные просеки, которые устроены как бы исключительно для насущных нужд лесников, а не для езды; пар, встающий от тучной, нетронутой земли, сообщает мягкую, нежную влажность воздуху, насыщенному смолистым запахом сосен и елей и
милыми, свежими благоуханиями многоразличных лесных злаков…
«Нет
места, нет, мой
милый, нет
места! подождите, любезный!» Так он, знаете ли, какую штуку удрал!
Был у меня знакомый… ну, самый, то есть,
милый человек… и образованный и с благородными чувствами… так он даже целый год ходил, чтоб только
место станового получить, и все, знаете, один ответ (подражая голосу и манере князя Чебылкина...
—
Помилуйте! где же я эко
место денег возьму?
— Нет, так спрашивать и записывать этого нельзя! — вмешался, привставая с
места, Калинович, все время молчавший, и потом обратился к больному: — Подите сюда, ко мне, мой
милый!
— Успокойтесь, Катерина Ивановна! — говорил он. — Успокойтесь! Даю вам честное слово, что дело это я кончу на этой же неделе и передам его в судебное
место, где гораздо больше будет средств облегчить участь подсудимого; наконец, уверяю вас, употреблю все мои связи… будем ходатайствовать о высочайшем милосердии. Поймите вы меня, что один только царь может спасти и
помиловать вашего отца — клянусь вам!
— Прямо из церкви зайдите к нам, закусить чем бог послал и выпить за новобрачных. И товарищей позовите. Мы звать всех не в состоянии: очень уж тесное у нас помещение; но для вас,
милых моих александровцев, всегда есть
место. Да и потанцуете немножко. Ну, как вы находите мою Юленьку? Право, ведь недурна?
— Сядьте здесь, моя
милая, — указала она Марье Тимофеевне
место, посреди комнаты, у большого круглого стола. — Степан Трофимович, что это такое? Вот, вот, смотрите на эту женщину, что это такое?
— Мысль великая, но исповедующие не всегда великаны, et brisons-là, mon cher, [и на этом кончим, мой
милый (фр.).] — заключил Степан Трофимович, обращаясь к сыну и красиво приподымаясь с
места.
—
Помилуйте, в подобном случае всякий гуманный человек на моем
месте также…
— Ах, барин, барин!.. Не ты бы говорил, не я бы слушала! — воскликнула вдруг восседавшая на
месте хозяйки Аграфена Васильевна. — Кто больше твоего огладывал Аркашу?.. Ты вот говоришь, что он там
милый и размилый, а тебе, я знаю, ничего, что он сидит теперь в тюрьме.
Все, разумеется, изъявили на это согласие, и через неделю же Вибель прислал откупщику мало что разрешение от Кавинина, но благодарность, что для своего
милого удовольствия они избрали его садик, в который Рамзаев не замедлил отправить всякого рода яства и пития с приказанием устроить на самом красивом
месте сада две платформы: одну для танцующих, а другую для музыкантов и хора певцов, а также развесить по главным аллеям бумажные фонарики и шкалики из разноцветного стекла для иллюминации.
На этом
месте беседы в кофейную вошли два новые посетителя, это — начинавший уже тогда приобретать себе громкую известность Пров Михайлыч Садовский, который с наклоненною немного набок головой и с некоторой скукою в выражении лица вошел неторопливой походкой; за ним следовал другой господин, худой, в подержанном фраке, и очень напоминающий своей фигурой Дон-Кихота. При появлении этих лиц выразилось общее удовольствие; кто кричал: «
Милый наш Проша!», другой: «Голубчик, Пров Михайлыч, садись, кушай!»