Неточные совпадения
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано,
звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном
мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в
мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же
звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно
мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый
звук.
Вдруг стук, крик, толчок какой-нибудь будил его, будил Васюкова.
Звуков нет,
миры пропали, он просыпался: кругом — ученики, скамьи, столы — и Васюков укладывает скрипку, кто-нибудь дергает его уж за ухо. Райский с яростью бросается бить забияк, а потом долго ходит задумчивый.
После нескольких
звуков открывалось глубокое пространство, там являлся движущийся
мир, какие-то волны, корабли, люди, леса, облака — все будто плыло и неслось мимо его в воздушном пространстве. И он, казалось ему, все рос выше, у него занимало дух, его будто щекотали, или купался он…
То писал он стихи и читал громко, упиваясь музыкой их, то рисовал опять берег и плавал в трепете, в неге: чего-то ждал впереди — не знал чего, но вздрагивал страстно, как будто предчувствуя какие-то исполинские, роскошные наслаждения, видя тот
мир, где все слышатся
звуки, где все носятся картины, где плещет, играет, бьется другая, заманчивая жизнь, как в тех книгах, а не та, которая окружает его…
Иногда опять все кругом делается необыкновенно ясно: именно, основой всего является число, известный механический ритм, из которого, как
звуки из отдельных колебаний воздушной волны, развивается весь остальной
мир.
Постепенно уходит он от
мира, уединяется, окружает себя иным
миром любимых книг, произведений искусства, запахов,
звуков, создает себе искусственную чувственную обстановку, иллюзию иного
мира,
мира родного и близкого. Des Esseintes грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся к обыкновенной здоровой жизни, но он не хочет идти ни на какие компромиссы с ненавистной действительностью.
А ветер с поля все свистел в уши, и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их рокот застилает все остальные
звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого
мира, точно воспоминание о вчерашнем дне.
С каждым новым шагом навстречу ему лились новые
звуки неведомого, широкого, необъятного
мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох тихой усадьбы…
Таким образом,
звуки были для него главным непосредственным выражением внешнего
мира; остальные впечатления служили только дополнением к впечатлениям слуха, в которые отливались его представления, как в формы.
Он, как и прежде, стоял в центре громадного темного
мира. Над ним, вокруг него, всюду протянулась тьма, без конца и пределов: чуткая тонкая организация подымалась, как упруго натянутая струна, навстречу всякому впечатлению, готовая задрожать ответными
звуками. В настроении слепого заметно сказывалось это чуткое ожидание; ему казалось, что вот-вот эта тьма протянется к нему своими невидимыми руками и тронет в нем что-то такое, что так томительно дремлет в душе и ждет пробуждения.
Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую головку слепого проникал главным образом в форме
звуков, и в эти формы отливались его представления. На лице застывало особенное внимание к
звукам: нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови приобретали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали лицу слепого какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток.
Карачунский издал неопределенный
звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном
мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
В такое время, когда прелестнейшие женщины в
мире забывают предания de la vieille courtoisie franГaise, pour fraterniser avec la soldatesque, [старинной французской учтивости ради братания с солдатней (франц.)] когда весь
мир звучит любезными, но отнюдь не запечатленными добродетелью мотивами из «La fille de m-me Angot», [«Дочери мадам Анго» (франц.)] когда в наиболее высокопоставленных салонах танцуют кадрили под
звуки «ah, j'ai un pied qui r'mue», когда все «моды и робы», турнюры и пуфы, всякий бант, всякая лента, всякая пуговица на платье, все направлено к тому, чтобы мужчина, не теряя времени на праздные изыскания, смотрел прямо туда, куда нужно смотреть, — в такое время, говорю я, некогда думать об aperГus, [отвлеченностях (франц.)] а нужно откровенно, franchement, [чистосердечно (франц.)] сказать себе: «хватай, лови, пей, ешь и веселись!»
Голые стены комнаты отталкивали тихий
звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных героях, бескорыстно отдавших свои силы великому делу обновления
мира.
«Идут в
мире дети», — думала она, прислушиваясь к незнакомым
звукам ночной жизни города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо умирали в комнате.
Тут странно — в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда шел, как ждал (знаю, что ждал) — ничего не помню, ни одного
звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между мною и
миром.
Но чувствую: живу отдельно от всех, один, огороженный мягкой, заглушающей
звуки, стеной, и за этой стеной — мой
мир…
И между тем там, за этими толстыми железными затворами, в этих каменных стенах, куда не проникает ни один
звук, ни один луч веселого божьего
мира, есть также своего рода жизнь; там также установляются своеобразные отношения, заводятся сильные и слабые, образуется свое общее мнение, свой суд — посильнее и подействительнее суда смотрительского.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий
мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за
звуки, что за
звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Оттепель — полное томительной неги пение соловья, задумчивый свист иволги, пробуждение всех
звуков, которыми наполняется божий
мир, как будто ищет и рвется природа вся в
звуках излиться после долгого насильственного молчания; оттепель же — карканье вороны, наравне с соловьем радующейся теплу.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, — подумал он, — что будет там? Господи! приими дух мой с
миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что, умирая, я так ясно слышу шаги солдат и
звуки выстрелов».
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот
мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой
звук не тревожит этой торжественной тишины…
Совершенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «А что, если этот очаровательный
звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу, и далекий, далекий отсюда только что повеявший, ласковый и скромный запах резеды, и все простые радости
мира суть только видоизменения одной и той же божественной и бессмертной силы?»
Но так как внешние вещи
мира мы познаем: первое, через внешний свет, в коем мы их видим; второе, через
звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак, тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться в тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном положении, сидя или лежа.
В сущности, все три сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно так выразиться, были как бы не от
мира сего: Муза воздыхала о
звуках, и не о тех, которые раздавались в ее игре и игре других, а о каких-то неведомых, далеких и когда-то ею слышанных.
Скончалась старушка тихо, в большом кресле на колесах, с которого в последнее время не вставала; скончалась под
звуки тапера, проводившие ее в иной
мир.
Весь облитый слезами, Ахилла обтер бумажным платком покрытый красными пятнами лоб и судорожно пролепетал дрожащими устами: «В
мире бе и
мир его не позна»… и вдруг, не находя более соответствующих слов, дьякон побагровел и, как бы ловя высохшими глазами
звуки, начертанные для него в воздухе, грозно воскликнул: «Но возрят нань его же прободоша», — и с этим он бросил горсть земли на гроб, снял торопливо стихарь и пошел с кладбища.
Ему показался он
звуком из какого-то другого
мира.
Мой друг Пепко совершенно забыл обо мне, предоставив меня своей участи. Это было жестоко, но молодость склонна думать только о самой себе, — ведь
мир существует только для нее и принадлежит ей. Мы почти не говорили. Пепко изредка справлялся о моем здоровье и издавал неопределенный носовой
звук, выражавший его неудовольствие...
Все дремлет, но дремлет напряженно чутко, и кажется, что вот в следующую секунду все встрепенется и зазвучит в стройной гармонии неизъяснимо сладких
звуков. Эти
звуки расскажут про тайны
мира, разъяснят их уму, а потом погасят его, как призрачный огонек, и увлекут с собой душу высоко в темно-синюю бездну, откуда навстречу ей трепетные узоры звезд тоже зазвучат дивной музыкой откровения…
Долго оба молчали согласно с
миром, онемевшим в ночи, потом старик, вынув трубку, постучал ею о камень, прислушался к сухим коротким
звукам и сказал...
Чудные голоса святочных песен, уцелевшие
звуки глубокой древности, отголоски неведомого
мира, еще хранили в себе живую обаятельную силу и властвовали над сердцами неизмеримо далекого потомства!
В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от
мираОн нес в объятиях своих.
И сладкой речью упованья
Ее сомненья разгонял,
И след проступка и страданья
С нее слезами он смывал.
Издалека уж
звуки рая
К ним доносилися — как вдруг,
Свободный путь пересекая,
Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: «Она моя...
Тотчас же вслед за этим его положили на носилки и унесли из алтаря. Жрец-привратник вышел из храма. Он ударил деревянным молотком в громадный медный круг, возвещая всему
миру о том, что свершилась великая тайна оплодотворения богини. И высокий поющий
звук меди понесся над Иерусалимом.
Народы, грядя на совершение судеб человечества, не знали аккорда, связывавшего их
звуки в единую симфонию; Августин на развалинах древнего
мира возвестил высокую мысль о веси господней, к построению которой идет человечество, и указал вдали торжественную субботу успокоения.
Но вскоре раздается громкий голос, говорящий, подобно Юлию Цезарю: «Чего боишься? ты меня везешь!» Этот Цезарь — бесконечный дух, живущий в груди человека; в ту минуту, как отчаяние готово вступить в права свои, он встрепенулся; дух найдется в этом
мире: это его родина, та, к которой он стремился и
звуками, и статуями, и песнопениями, по которой страдал, это Jenseits [потусторонний
мир (нем.).], к которому он рвался из тесной груди; еще шаг — и
мир начинает возвращаться, но он не чужой уже: наука дает на него инвеституру.
В то же время Арбузов не переставал видеть потолок с трещинами и слышать странно переплетающиеся
звуки, но все это принадлежало к чужому, стерегущему, враждебному
миру, жалкому и неинтересному по сравнению с теми грезами, в которых он жил.
Он помолчал, будя свой ум, сладко дремавший под
звуки её речей. Потом заговорил о происхождении
мира так, как он понимал его...
Потом задрожало все: воздух, стены, свет,
звуки — весь
мир.
Душа его расцветает, она способна впивать в себя все цвета и
звуки, дышать многообразием
мира, причаститься мировому Причастию.
Сколько силы, сколько страстности и в то же время сколько гармонии в этих
звуках оживающего
мира!
Мальчик перестал читать и задумался. В избушке стало совсем тихо. Стучал маятник, за окном плыли туманы… Клок неба вверху приводил на память яркий день где-то в других местах, где весной поют соловьи на черемухах… «Что это за жалкое детство! — думал я невольно под однотонные
звуки этого детского голоска. — Без соловьев, без цветущей весны… Только вода да камень, заграждающий взгляду простор божьего
мира. Из птиц — чуть ли не одна ворона, по склонам — скучная лиственница да изредка сосна…»
По-прежнему играл он машинально и брал не больше пяти-шести нот; как будто свирель попала ему в руки только первый раз,
звуки вылетали из нее нерешительно, в беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мелитону, думавшему о погибели
мира, слышалось в игре что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно не слушал.
И маленькое, худенькое тело трепетно билось в его руках, и маленькое, никому не нужное сердечко стало таким огромным, что в него вошел бы весь бесконечно страдающий
мир. Николай хмуро, исподлобья метнул взор по сторонам. С постели тянулись к нему страшные в своей бескровной худобе руки бабушки, и голос, в котором уже слышались отзвуки иной жизни, хриплым, рыдающим
звуком просил...
Но теперь не видно было ничего, точно
мир кончался в двух шагах от Алексея Степановича, а дальше был бездонный провал, и там не слышалось ни
звука, и не виднелось ни огонька, ни светлого пятна.
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далёко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что
мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто
звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Овладевать силами
мира сего и его чарами возможно не только машинами и химией, но и
звуком или цветом, как и колебать физические его основы мыслимо не только динамитом, но и музыкой, иные ритмы которой способны, быть может, убивать подобно электрическому току.
Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по потолку. Со двора не доносилось ни
звука, точно весь
мир заодно с доктором думал и не решался говорить. Ольга Ивановна уже не плакала, а по-прежнему в глубоком молчании глядела на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное горем лицо, у нее было такое выражение, какое ему случалось видеть ранее во время приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.