Неточные совпадения
Оставшись одна, Долли
помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и
детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни
за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже
за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы,
дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно
молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Выходило бы так, что я, еще
ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся в рабстве у пана Уляницкого, всей душою призываю реформу и
молюсь за доброго царя, который хочет избавить всех купленных мальчиков от злых Уляницких…
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку
за ставку, чтобы ни жены, ни
дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь
молиться… и
молишься…. так
молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
— Оно, — говорит, — это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще другому достанется, потому что я, — говорит, — хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу
молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с
детьми разлучал; жену
за себя богатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер?
— Идем, идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая
за собою Маврикия Николаевича. — Постойте, Степан Трофимович, — воротилась она вдруг к нему, — постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу.
Помолитесь и вы
за «бедную» Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому
ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!
Мне казалось, что
за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще. Все так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают друг другу о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно
молится богу. Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная. Когда она шьет
детям белье, то тихонько поет всегда одну песню...
— Доктор! Доктор, постойте!.. Скажите мне ваше имя, доктор! Пусть хоть мои
дети будут
за вас
молиться!
«
Молись, — говорила она, —
молись, мое сокровище, идем мы с тобою мыкать горе; Пресвятая Богородица, заступись
за ребенка малого, ни в чем не виноватого…
Аксюша. Если б не страх стыда
за мою грешную любовь, я бы никогда, никогда… Будьте мне отцом, я девушка добрая, честная. Я научу маленьких
детей моих благословлять вас и
молиться за вас.
— А я, ее
дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить,
молиться за врагов, — что я такое?.. Поэзию, искусства, жизнь как будто понимаю, а понимаю ли себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.
— Полно нам плакать, — произнесла в это время, успокаиваясь, Жервеза, — будем
молиться за бедных
детей.
—
Молись,
молись. Пьеро,
за своего отца!
Молись за мать твою!
Молись за нас, Аделиночка! — говорила Жервеза, плача и прижимая к себе обхвативших ее
детей.
Во всем этом она, разумеется, никакого препятствия не встретила, но труднейшая часть дела оставалась впереди: надо было уговорить влюбленного жениха, чтоб он согласился продать свое счастье
за чечевичное варево и, ради удовольствия постоять с любимою девушкою у купели чужого
ребенка, лишить себя права стать с нею у брачного аналоя и
молиться о собственных
детях.
— Голубчик!.. Спаси Христос тебя! Ведь это теперь у меня что?.. я теперь… богач!.. — визжал Гаврила в восторге, вздрагивая и пряча деньги
за пазуху. — Эх ты, милый!.. Вовек не забуду!.. Никогда!.. И жене и
детям закажу —
молись!
Иван. Я всегда велю жене и
детям за вас богу
молиться.
Марья и Фекла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали.
Детей не учили
молиться, ничего не говорили им о боге, не внушали никаких правил и только запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал. В то же время все любили Священное писание, любили нежно, благоговейно, но не было книг, некому было читать и объяснять, и
за то, что Ольга иногда читала Евангелие, ее уважали и все говорили ей и Саше «вы».
Бургмейер(беря ее
за руку и во весь свой монолог легонько, но нервно ударяя своею рукой по ее руке). Вот видишь, ты мне сейчас сказала: «Вы миллионер!.. Вы благодетель общества!.. Имя ваше благословляют!..
За вас
молятся старцы и
дети!..» Ну, так знай, Жени, что я не миллионер, а нищий и разоритель всего этого благословляющего меня общества!
— Что ты?.. Христос с тобой! Опомнись, куманек!.. — вступилась Аксинья Захаровна. — Можно ль так отцу про
детей говорить?..
Молись Богу да Пресвятой Богородице, не оставят… Сам знаешь:
за сиротой сам Бог с калитой.
—
Молитесь Богу,
дети! — сказал им Иван Григорьич. — Кладите земные поклоны, творите молитву
за мной: «Сохрани, Господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину! Воздай ей
за добро добром, Владыко многомилостивый!»
— Вот вам отцовский наказ, — молвил
детям Иван Григорьич, — по утрам и на сон грядущий каждый день
молитесь за здравье рабы Божьей Агриппины. Слышите? И Маша чтобы
молилась. Ну, да я сам ей скажу.
— Да; вот как поляки, например, те тоже так рассуждают, — сказал Свитка. — Их тоже в Польше уж как ведь мучают! И казнят, и огнем жгут, и в Сибирь ссылают тысячами, а они все терпели и терпят… Только собираются всем народом в церковь Богу
молиться за свое горе, чтобы Бог избавил их, а в них тут, в самом же храме Божьем, из ружья стреляют, штыками колют… и женщин, и малых
детей, всех без разбору!
— Знаю я ее, знаю, — торопливо молвила Аграфена Петровна. — С год тому назад сделала она для меня такое благодеяние, что никогда его нельзя забыть. Маленькую дочку мою от верной смерти спасла — из-под каретных колес
ребенка выхватила. Не будь Марьи Ивановны, до смерти бы задавили мою девочку… Всегда Богу
за нее
молюсь и почитаю благодетельницей.
— Это папа говорит. Вы, говорит, несчастные
дети. Даже слушать его странно. Вы, говорит, несчастные, я несчастный и мама несчастная.
Молитесь, говорит, богу и
за себя и
за нее.
— Век не забуду его сиятельства, в поминание запишу
за здравие,
детям и внукам закажу
молиться за него, — закончил с восторгом Иван Петрович.
Потом он начал ласково беседовать с унтер-офицером, спрашивал, есть ли у него жена и
дети, и на ответ, что есть жена и трое
детей, дал ему два полуимпериала, присовокупив, чтобы
помолился за раба Божия Александра. Немного погодя, он просил его идти с ним купаться.