Неточные совпадения
На возвратном пути в фанзу я услышал еще какой-то шум в сарае — это корейцы
мололи муку при помощи ручных жерновов, наложенных один на другой. К верхнему прикреплен короткий рычаг, при помощи которого он приводится в движение.
Зерно насыпается в деревянный ящик, откуда оно течет в отверстие верхнего камня и затем к зазорам между жерновами.
— Вторую мельницу строить не буду, — твердо ответил Галактион. — Будет с вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, — будете не
зерно молоть, а друг друга есть. Верно говорю… Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь.
— А я уйду, как сделал Галактион… Вот и весь разговор. Наймусь куда-нибудь в приказчики, Тарас Семеныч, а то буду арендовать самую простую раструсочную мельницу, как у нашего Ермилыча. У него всегда работа… Свое
зерно мужички привезут,
смелют, а ты только получай денежки. Барыши невелики, а зато и убытков нет. Самое верное дело…
Так как жерновов не было, то
зерен не
мололи, а только запаривали их и ели, как кашу.
Поляков писал: «Хлеб в Мало-Тымовском поселении был до такой степени плох, что не всякая собака решается есть его; в нем была масса неперемолотых, целых
зерен, мякины и соломы; один из присутствовавших при осмотре хлеба моих сотоварищей справедливо
заметил: „Да, этим хлебом так же легко завязить все зубы, как и найти в них зубочистку для их очистки“».]
Он охотно ест всякие хлебные
зерна, любит клевать лошадиный
помет, и для добыванья того и другого упорно держится около степных и полевых дорог, по колеям которых бегает очень проворно; но преимущественная пища его — молодая трава.
— Лета ихние! Что делать-с! —
заметил Гедеоновский. — Вот они изволят говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой. Один мой приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал: что нонеча,
мол, курица, и та с хитростью к
зерну приближается — все норовит, как бы сбоку подойти. А как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
На другом току двое крестьян веяли ворох обмолоченной гречи; ветерок далеко относил всякую дрянь и тощие, легкие
зерна, а полные и тяжелые косым дождем падали на землю; другой крестьянин
сметал метлою ухвостье и всякий сор.
Когда птички привыкли к лучку, стали
смело возле него садиться и клевать
зерна, Евсеич привел меня осторожно к кусту, сквозь голые ветки которого было видно все, что делается на точке.
Гроза как быстро подошла, так быстро же и пронеслась: на месте черной тучи вырезывалась на голубом просвете розовая полоса, а на мокром мешке с овсом, который лежал на козлах кибитки, уже весело чирикали воробьи и
смело таскали мокрые
зерна сквозь дырки мокрой реднины.
По протоптанной из двора тропинке, скрипя по снегу новыми лаптями на туго обвязанных шерстяных онучах, подошла старуха. Мужики сгребали невеяное
зерно в ворох, бабы и девка
заметали.
В другой раз пришел я напиться квасу или воды в особенную комнату, которая называлась квасною; там бросился мне в глаза простой деревянный стол, который прежде, вероятно, я видал много раз, не
замечая его, но теперь он был выскоблен заново и казался необыкновенно чистым и белым: в одно мгновение представился мне такого же вида липовый стол, всегда блиставший белизной и гладкостью, принадлежавший некогда моей бабушке, а потом стоявший в комнате у моей тетки, в котором хранились разные безделушки, драгоценные для дитяти: узелки с тыквенными, арбузными и дынными семенами, из которых тетка моя делала чудные корзиночки и подносики, мешочки с рожковыми
зернами, с раковыми жерновками, а всего более большой игольник, в котором вместе с иголками хранились крючки для удочек, изредка выдаваемые мне бабушкой; все это, бывало, я рассматривал с восхищением, с напряженным любопытством, едва переводя дыхание…
Он видит, как поле отец удобряет,
Как в рыхлую землю бросает
зерно,
Как поле потом зеленеть начинает,
Как колос растет, наливает
зерно:
Готовую жатву подрежут серпами,
В снопы перевяжут, на ригу свезут,
Просушат, колотят-колотят цепами,
На мельнице
смелют и хлеб испекут.
Догадка эта пришла ко мне бесплотной и неясной: чувствую, что растёт в душе новое
зерно, но понять его не могу; только
замечаю, что влечёт меня к людям всё более настойчиво.
Пока мельничные жернова
мололи привезенные ими хлебные
зерна, уста помольцев еще усерднее
мололи всяческий вздор, а оттуда все любопытные истории приносились в девичью Моською и Роською и потом в наилучшей редакции сообщались мне, а я начинал о них думать целые ночи и создавал презанимательные положения для себя и для Селивана, к которому я, несмотря на все, что о нем слышал, — питал в глубине моей души большое сердечное влечение.
Я ответил, что
заметил, уже его пшеничку, и полюбопытствовал, из каких это семян и на какой именно местности росло? Все объясняет речисто, — так режет со всеми подробностями. Я снова подивился, когда узнал, что и семена из нашего края, и поля, зародившие такое удивительное
зерно, — смежны с полями моего брата.
Кто переживал подобные ощущения, тот знает эту странную и совершенно особенную стукотню крови — точно мельница
мелет, но
мелет не
зерно, а перемалывает самое себя.
А между тем Сережа, играючи с ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо быть: и меленка у него
мелет, круподерка
зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет. Сводил его отец в шахту [Колодезь для добывания руд.], а он и шахту стал на завалинке рыть.
Шишимора сейчас же устроил у себя на скотной избе ящик, величиною в два больших корыта, навел там жижицы на мешаном конском и ином
помете и велел в нем «
зерно макать да просушивать» и тогда только в амбар ссыпать.
Герасим на телеге принимает, я глубоко всаживаю деревянную двурогую вилку в сноп под самым свяслом, натужившись, поднимаю сноп на воздух, — тяжелые у нас вяжут снопы! — и он,
метнув в воздухе хвостом, падает в руки Герасиму, обдав его
зерном.
Так, например, мельнику Гаврилке, который заведомо брал за
помол очень глубоким ковшом, отец Савва настоятельно наказал сейчас же после исповеди сострогнуть в этом ковше края, чтобы не брать лишнего
зерна.
— Я чувствую довольно твердости, чтобы умереть с голоду, но ты будь вольна над собою: я больше не
смею сказать ничего о тебе самой и о несчастных Вирине и Витте. Испробуй последнее: пошли их самих просить подаяния; Витт и Вирина красивы, а мать моя Пуплия так стара, что от нее уже пахнет могилой; когда они сядут втроем на пути к Газе или к Азоту и протянут свои руки, то, наверное, их пожалеют и бросят им
зерен или хоть мертвую рыбу.