Неточные совпадения
Правила эти несомненно определяли, — что нужно
заплатить шулеру, а портному не нужно, — что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, — что обманывать нельзя никого, но
мужа можно, — что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять, и т. д.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками,
плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав
мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному
мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб,
платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью
заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси
муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный
муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и
плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] — сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и
плачете о воображаемом горе. Ну, как вам не совестно? Я его давно знаю, и знаю за внимательного, доброго и прекрасного
мужа и главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного человека (фр.).]
Арина Власьевна тихо
плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы
муж рано утром целые два часа ее не уговаривал.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был ужас! Дядя покойника
мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, —
плакал!
Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
— Все грустит по
муже, — говорил староста, указывая на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и
плакать безутешная вдова.
— А ваша хозяйка все
плачет по
муже, — говорил кухарке лавочник на рынке, у которого брали в дом провизию.
Нет, не так бы с ней было: она —
плачет, мучится, чахнет и умирает в объятиях любящего, доброго и бессильного
мужа… Бедная Ольга!
Стал Максим Иванович: «Ты, говорит, молодая вдова,
мужа хочешь, а не о сиротах
плачешь.
Филанида Протасьевна, увидевшись со мной, молча указала на
мужа и
заплакала, но он, по-видимому, не узнал меня. Неподвижно уставив вперед мутные глаза, он, казалось, вглядывался в какой-то призрак, который ежеминутно угнетал его мысль.
Наконец пришла и желанная смерть. Для обеих сторон она была вожделенным разрешением. Савельцев с месяц лежал на печи, томимый неизвестным недугом и не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь, что жизненные узы внезапно упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька не печалилась: смерть
мужа освобождала от обязанности
платить ежегодную дань чиновникам.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы
заплатить за угол, из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении
мужу.
Она дошла до того, что принялась тосковать о
муже и даже
плакала. И добрый-то он, и любил ее, и напрасно за других страдает. Галактиону приходилось теперь частенько ездить с ней в острог на свидания с Полуяновым, и он поневоле делался свидетелем самых нежных супружеских сцен, причем Полуянов
плакал, как ребенок.
Серафима даже
заплакала от радости и бросилась к
мужу на шею. Ее заветною мечтой было переехать в Заполье, и эта мечта осуществилась. Она даже не спросила, почему они переезжают, как все здесь останется, — только бы уехать из деревни. Городская жизнь рисовалась ей в самых радужных красках.
Она
плачет день и ночь с причитываниями, поминая своих покинутых родных, как усопших, а
муж, сознавая свою великую вину перед ней, молчит угрюмо, но, наконец, выйдя из себя, начинает бить ее и бранить за то, что она приехала сюда.
Вечером с работ возвращается муж-каторжный; он хочет есть и спать, а жена начинает
плакать и причитывать: «Погубил ты нас, проклятый!
Она, глядя на них, смеется и
плачет, и извиняется передо мной за
плач и писк; говорит, что это с голоду, что она ждет не дождется, когда вернется
муж, который ушел в город продавать голубику, чтобы купить хлеба.
Одна только бедная Нина Александровна горько
плакала втихомолку (что даже удивляло домашних) и, вечно хворая, таскалась, как только могла чаще, к
мужу на свидания в Измайловский полк.
Это было вечером, когда Ганна, наконец, открыла свое горе
мужу. Коваль в первую минуту не мог вымолвить ни слова, а только хлопал глазами, как оглушенный бык. Когда Ганна тихо
заплакала, он понял все.
Марья Михайловна, бледная и трепещущая, выслушала
мужа, запершись в его кабинете, и уже не
плакала, а тихо объявила: «Мы, Васенька, должны ехать с отцом в Швейцарию».
— Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все
мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне
мужа жаль, я, бывало, и
заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
Полинька долго
плакала молча и скрывала от
мужа свое страдание.
Она напомнила мне, какой перенесла гнев от моей матери за подобные слова об тетушках, она принялась
плакать и говорила, что теперь, наверное, сошлют ее в Старое Багрово, да и с
мужем, пожалуй, разлучат, если Софья Николавна узнает об ее глупых речах.
Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым — сидят оба,
плачут,
муж и жена, — ей-богу!..
«Отчего я не могу любить этой женщины? — думал он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после смерти
мужа, и мы могли бы быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже
плачет.
Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал во всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще и деньги
плати за нее!» — подумал он и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала; она видела, что
муж ее чем-то недоволен, но чем именно — понять хорошенько не могла.
Жена была беременная на сносях и больная. Она начала ругать
мужа, он оттолкнул ее, она стала бить его. Он, не отвечая, лег брюхом на нары и громко
заплакал.
А
муж — пьяница необрезанный; утром, не успеет еще жена встать с постели, а он лежит уж на лавке да распевает канты разные, а сам горько-прегорько разливается-плачет.
Если вы действительно оскорблены как
муж, так не имеете на то права, — вас вывели из грязи, сделали человеком и
заплатили вам деньги…» Он — ничего; закусил только свои тонкие, гладкие губы и побледнел.
[Вместо слов: «…которому она сама, своими руками, каждый год
платила, не стыдно было предать их?..» в рукописи было: «…не стыдно было, как Иуде какому-нибудь, продать их… тогда, как
муж ее (это она уже добавляла по секрету), Семен Никитич, каждый год, из рук в руки,
платил ему полторы тысячи серебром, что в пятнадцать лет составляло 22 тысячи с половиной.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее
мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал
плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я
плачу о том, что родила я его, а
мужа не знаю.
Боясь
мужа и не имея чем
заплатить, она, припомнив прежнюю смелость, решилась потихоньку попросить взаймы, тут же на вечеринке, у сына нашего городского головы, прескверного мальчишки, истаскавшегося не по летам.
— Откуп, конечно, готов бы был
платить, — отвечала с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, — но
муж мой — я не знаю как его назвать — в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он говорит: «Царь назначил мне жалованье, то я и должен только получать».
Gnadige Frau подала Сусанне Николаевне чернильницу, и та подписалась. Затем начался полнейший беспорядок в собрании. Сусанна Николаевна упала в объятия
мужа и
плакала. Он тоже
плакал. Ворвался в собрание Сверстов, успевший, наконец, отыскать и надеть свой белый запон; он прежде всего обеспокоился, не случилось ли чего-нибудь с Сусанной Николаевной, и, вид «, что ничего, шепнул жене...
Посреди такого всеобщего ликования одна только Миропа Дмитриевна сидела в лодке злая-презлая, но не на
мужа, за которым она ничего не заметила, а на этого старого черта и богача Кавинина, которому она проиграла тридцать рублей, и когда ему
платила, так он принял ассигнации смеясь, как будто бы это были щепки!
Во время дороги они мало разговаривали, и то заводил речи только Николай Афанасьевич. Стараясь развлечь и рассеять протопопа, сидевшего в молчании со сложенными на коленях руками в старых замшевых перчатках, он заговаривал и про то и про другое, но Туберозов молчал или отзывался самыми краткими словами. Карлик рассказывал, как скучал и
плакал по Туберозове его приход, как почтмейстерша, желая избить своего
мужа, избила Препотенского, как учитель бежал из города, гонимый Бизюкиной, — старик все отмалчивался.
Она не спешила под кровлю и,
плача, сидела на том же крылечке, с которого недавно сошел ее
муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о перила, и нет с ней ни друга, ни утешителя! Нет; это было не так. Друг у нее есть, и друг крепкий…
Актёрку несли мимо нас двое пожарных да два товарища её, а третий,
муж будто, сзади шёл, с городовым, пьяный, вечную память неистово орал и
плакал; будочник удерживал его, чтобы не безобразил, однако не мог.
В ином месте баба, сама еле держась на ногах, с
плачем и руганью тащила домой за рукав упиравшегося, безобразно пьяного
мужа…
«Без всяких ощущений», — как будто только на свете и ощущений, что идолопоклонство
мужа к жене, жены к
мужу, да ревнивое желание так поглотить друг друга для самих себя, чтоб ближнему ничего не досталось,
плакать только о своем горе, радоваться своему счастью.
Именно такая натура была у Бельтовой: ни любовь
мужа, ни благотворное влияние на него, которое было очевидно, не могли исторгнуть горького начала из души ее; она боялась людей, была задумчива, дика, сосредоточена в себе, была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась, любила
плакать и сидела молча целые часы на балконе.
Дуня не
плакала, не отчаивалась; но сердце ее замирало от страха и дрожали колени при мысли, что не сегодня-завтра придется встретиться с
мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она не чувствовала к нему ненависти, не желая ему зла, но вместе с тем не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в душе ее; она знала, что, кроме зла и горя, ничего нельзя было ожидать от Гришки.
Вернувшись домой, Лаптев застал жену в сильном нервном возбуждении. Происшествие с Федором потрясло ее, и она никак не могла успокоиться. Она не
плакала, но была очень бледна и металась в постели и цепко хваталась холодными пальцами за одеяло, за подушку, за руки
мужа. Глаза у нее были большие, испуганные.
И его досада, его горькое чувство были так сильны, что он едва не
плакал; он даже был рад, что с ним поступают так нелюбезно, что им пренебрегают, что он глупый, скучный
муж, золотой мешок, и ему казалось, что он был бы еще больше рад, если бы его жена изменила ему в эту ночь с лучшим другом и потом созналась бы в этом, глядя на него с ненавистью…
А Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель
плакать. В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда была или в кабинете
мужа, или у себя в комнате, где у нее были киоты, полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и проживала теперь так же мало, как когда-то в доме отца.
Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит все, кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца, злится на меня и не говорит со мною вот уже две недели; вы ненавидите
мужа и открыто презираете свою мать; я раздражена и сегодня раз двадцать принималась
плакать… Неблагополучно в этом доме.