Неточные совпадения
Подумавши, оставили
Меня бурмистром: правлю я
Делами и теперь.
А перед старым барином
Бурмистром Климку на́звали,
Пускай его! По барину
Бурмистр! перед Последышем
Последний человек!
У Клима совесть глиняна,
А бородища Минина,
Посмотришь, так подумаешь,
Что не найти крестьянина
Степенней и трезвей.
Наследники построили
Кафтан ему: одел его —
И сделался Клим Яковлич
Из Климки бесшабашного
Бурмистр первейший сорт.
Целый
день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову,
называя ее Бонапартовной, антихристовой наложницей и проч., покуда наконец она не пришла в исступление и не начала прорицать.
Лидия Ивановна через своих знакомых разведывала о том, что намерены делать эти отвратительные люди, как она
называла Анну с Вронским, и старалась руководить в эти
дни всеми движениями своего друга, чтоб он не мог встретить их.
Потом явились просители, начались доклады, приемы, назначения, удаления, распределения наград, пенсий, жалованья, переписки — то будничное
дело, как
называл его Алексей Александрович, отнимавшее так много времени.
Для того чтобы всегда вести свои
дела в порядке, он, смотря по обстоятельствам, чаще или реже, раз пять в год, уединялся и приводил в ясность все свои
дела. Он
называл это посчитаться, или faire la lessive. [сделать стирку.]
Правда, мужики этой компании, хотя и условились вести это
дело на новых основаниях,
называли эту землю не общею, а испольною, и не раз и мужики этой артели и сам Резунов говорили Левину: «получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы развяза».
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он
называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Так что ж? Я не понимаю.
Дело в том, любите ли вы его теперь или нет, — сказала Варенька,
называя всё по имени.
— Вот княгиня Лиговская, — сказал Грушницкий, — и с нею дочь ее Мери, как она ее
называет на английский манер. Они здесь только три
дня.
С тех пор как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз
называли ангелами, что они в самом
деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…
И это
называют скучным
делом!
Но хуже всего было то, что потерялось уваженье к начальству и власти: стали насмехаться и над наставниками, и над преподавателями, директора стали
называть Федькой, Булкой и другими разными именами; завелись такие
дела, что нужно было многих выключить и выгнать.
Если же между ими и происходило какое-нибудь то, что
называют другое-третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило; сохранялось все достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и видел другое-третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно пословицею: «Кому какое
дело, что кума с кумом сидела».
Так скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях или
назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать раз на
день своему ближнему.
— Хотел, чтобы загрызли… Бог не попустил. Грех собаками травить! большой грех! Не бей, большак, [Так он безразлично
называл всех мужчин. (Примеч. Л.Н. Толстого.)] что бить? Бог простит…
дни не такие.
Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого
называл кумом, потому что в праздничный
день напивался с ним в одном шинке.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников
назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто
дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
Когда же, шесть
дней назад, я первое жалованье мое — двадцать три рубля сорок копеек — сполна принес, малявочкой меня
назвала: «Малявочка, говорит, ты эдакая!» И наедине-с, понимаете ли?
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя
назвать не знаю, да и знать не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый
день будем бога молить о спасении грешной твоей души…
Схватка произошла в тот же
день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он
называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Эка, подумаешь! — промолвил Базаров, — слово-то что значит! Нашел его, сказал: «кризис» — и утешен. Удивительное
дело, как человек еще верит в слова. Скажут ему, например, дурака и не прибьют, он опечалится;
назовут его умницей и денег ему не дадут — он почувствует удовольствие.
Вечером того же
дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их
называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали. Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие деньги извести в этот
день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди
называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
Клим тотчас догадался, что нуль — это кругленький, скучный братишка, смешно похожий на отца. С того
дня он стал
называть брата Желтый Ноль, хотя Дмитрий был розовощекий, голубоглазый.
Затем он долго говорил о восстании декабристов,
назвав его «своеобразной трагической буффонадой»,
дело петрашевцев — «заговором болтунов по ремеслу», но раньше чем он успел перейти к народникам, величественно вошла мать, в сиреневом платье, в кружевах, с длинной нитью жемчуга на груди.
«Гапон, Азеф, Распутин. Какой-то монах Илиодор. Кандидатом в министры внутренних
дел называют Протопопова».
Самгин вспомнил, что она уже второй раз
называет террор «семейным
делом»; так же сказала она по поводу покушения Тамары Принц на генерала Каульбарса в Одессе. Самгин дал ей газету, где напечатана была заметка о покушении.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык
называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять
дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
— На Урале группочка парнишек эксы устраивала и после удачного поручили одному из своих товарищей передать деньги, несколько десятков тысяч, в Уфу, не то — серым, не то — седым, так
называли они эсеров и эсдеков. А у парня — сапоги развалились, он взял из тысяч три целковых и купил сапоги. Передал деньги по адресу, сообщив, что три рубля — присвоил, вернулся к своим, а они его за присвоение трешницы расстреляли. Дико? Правильно! Отличные ребята. Понимали, что революция —
дело честное.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в
делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех,
называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с рук одно
дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь… как вы это
называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а я всякий
день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
Если б только одно это, я бы
назвал его дураком — и
дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими заботами и
делами. То она заставит девок кроить, шить, то чинить что-нибудь, то варить, чистить. «Делать все самой» она
называла смотреть, чтоб все при ней делали.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я
назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой
день я встретила его очень холодно…
— Что тебе за
дело, Вера? Не отвечай мне, но и не отталкивай, оставь меня. Я чувствую, что не только при взгляде твоем, но лишь — кто-нибудь случайно
назовет тебя — меня бросает в жар и холод…
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и в ее
дела никогда не вмешивался. А она
называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
Он прав, во всем прав: за что же эта немая и глухая разлука? Она не может обвинить его в своем «падении», как «отжившие люди»
называют это… Нет! А теперь он пошел на жертвы до самоотвержения, бросает свои
дела, соглашается… венчаться! За что же этот нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник — вместо самой себя?
Идея о том, что я уже
дня три-четыре не видал его, мучила мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к ней и
называл даже мне ее своим ангелом-хранителем.
Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду его
называть) привез меня в щегольской пролетке на свою квартиру, и первым
делом я удивился великолепию его квартиры.
— Я, конечно, вас обижаю, — продолжал он как бы вне себя. — Это в самом
деле, должно быть, то, что
называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно ни об чем не думаю — мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы…
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже
делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна
назвала ее тогда рыбой.
Это было как раз в тот
день; Лиза в негодовании встала с места, чтоб уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? — с самым благородным видом, и даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же
назвала его прямо в глаза дураком и вышла.
— Ни за что не пойду к Анне Андреевне! — повторил я с злобным наслаждением, — потому не пойду, что
назвали меня сейчас олухом, тогда как я никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши
дела на ладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!
— Нет, я только не
называю его подлецом. Тут много другого, кроме прямой подлости. Вообще, это
дело довольно обыкновенное.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно не
называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое
дело, и я понимаю, что не имею права…
Дело в том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и даже прямо, мог бы быть причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох, которые сообщаются взаимно ради того, что
называют теперь шантажом и на что подыскивают теперь в своде законов определения и наказания.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два
дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и сам. С нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он
называл себя. В этот
день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.
Они
назвали залив, где мы стояли, по имени, также и все его берега, мысы, острова, деревни, сказали даже, что здесь родина их нынешнего короля; еще объявили, что южнее от них, на
день езды, есть место, мимо которого мы уже прошли, большое и торговое, куда свозятся товары в государстве.
Теперь вот третий
день льет проливной дождь; выйти на улицу (так мы
называли верхнюю палубу) нельзя.
Божья власть, а все горько!» «Да, в самом
деле он несчастлив», — подумал я; что же еще после этого
назвать несчастьем?