Неточные совпадения
— Крафт, — сказал он, чрезвычайно любезно пожимая руку Самгина; женщина, улыбнувшись неохотной улыбкой,
назвала себя именем и фамилией тысяч
русских женщин...
Долго еще слышал я, что Затей (как
называл себя и другие
называли его), тоже
русский якут, упрашивал меня сесть.
От устья Синанцы Иман изменяет свое направление и течет на север до тех пор, пока не достигнет Тхетибе. Приток этот имеет 3 названия: гольды
называют его Текибира, удэгейцы — Тэгибяза,
русские — Тайцзибери. Отсюда Иман опять поворачивает на запад, какое направление и сохраняет уже до впадения своего в Уссури. Эта часть долины Имана тоже слагается из ряда денудационных и тектонических участков, чередующихся между
собой. Такого рода долины особенно часто встречаются в Приамурском крае.
Говорят, будто я обязан этим усердию двух-трех верноподданных
русских, живших в Ницце, и в числе их мне приятно
назвать министра юстиции Панина; он не мог вынести, что человек, навлекший на
себя высочайший гнев Николая Павловича, не только покойно живет, и даже в одном городе с ним, но еще пишет статейки, зная, что государь император этого не жалует.
Но вот
русский культурный ренессанс начала XX века можно
назвать русским романтизмом, и он бесспорно нес на
себе романтические черты.
Этот гнойник
русского народа, осмеливавшийся
называть себя союзом
русского народа, ненавидел все, что есть великого в
русском народе, все творческое, все, что свидетельствовало о высоком призвании
русского народа в мире.
Бошняк пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся
русских, он узнал от туземцев в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил
себе дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который
называл себя Кемцем.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он
называл себя патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной
русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с
собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший
себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично
называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой
русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить
себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
Наш командир, полковник барон фон Шпек, принял меня совершенно по-товарищески. Это добрый, пожилой и очень простодушный немец, который изо всех сил хлопочет, чтоб его считали за
русского, а потому принуждает
себя пить квас, есть щи и кашу, а прелестную жену свою
называет не иначе как"мой баб".
В одном только пункте буржуа чувствует
себя уязвленным: нет у него
русского рябчика, о котором гостившая в России баронесса Каулла («la fille Kaoulla», как
называли ее французские газеты) рассказывала чудеса (еще бы! сам Юханцев кормил ее ими).
С своей стороны, отнюдь не оправдывая нескромности табльдотного Рюи-Блаза 15 и даже не имея ничего против того, чтоб
назвать ее клеветою, я позволяю
себе, однако ж, один вопрос: почему ни один кельнер не
назовет ни eine englische, ни eine deutche, ни eine franzosische Dame, [ни английскую, ни немецкую, ни французскую даму] а непременно из всех национальностей выберет
русскую?
Люди эти слывут в земстве дельцами, сочиняют формочки с бесчисленным множеством граф,
называют себя консерваторами, хвастаются связью с землею, утверждают, что «
русский мужичок не выдаст», и приходят в умиление от «Московских ведомостей».
— Вы,
русские, счастливы (здраво!), — сказал он мне, — вы чувствуете у
себя под ногами нечто прочное (и это здраво!), и это прочное на вашем живописном языке (опять-таки здраво!) вы
называете"каторгой"(и неожиданно, и совершенно превратно!..).
— Чтоб дворянин пошел продавать
себя за двугривенный — да это Боже упаси! Значит, вы, сударь, не знаете, что
русский дворянин служит своему государю даром, что дворянское, сударь, дело — не кляузничать, а служить, что писаря, сударь, конечно, необходимы, однако и у меня в депутатском собрании, пожалуй, найдутся писаря, да дворянами-то их, кукиш с маслом, кто же
назовет?
Хотя Митрофан и считал необходимым, как и всякий хороший
русский кучер, обращаться с лошадью сурово, отнюдь не позволяя ни
себе, ни ей никаких проявлений нежности, и поэтому
называл ее и «каторжной», и «падалью», и «убивцею», и даже «хамлетом», тем не менее он в глубине души страстно любил Фарватера. Эта любовь выражалась в том, что донской жеребчик был и вычищен лучше и овса получал больше, чем другие казенные лошади Боброва: Ласточка и Черноморец.
Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но
русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков
называл газеты) способны принять в
себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед
русскою публикою.
Когда они подошли к Лангфуртскому предместью, то господин Дольчини, в виду ваших казаков, распрощавшись очень вежливо с Рено, сказал ему: «Поблагодарите генерала Раппа за его ласку и доверенность; да не забудьте ему сказать, что я не итальянский купец Дольчини, а
русской партизан…» Тут
назвал он
себя по имени, которое я никак не могу выговорить, хотя и тысячу раз его слышал.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я
назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у
себя под чужим именем
русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.
Весь город знает, что эта
русская была просто любовницею Сеникура, и, несмотря на то, она смеет
называть себя его женою!
Наш брат,
русский человек, любит почавкать, — начинает Фридрих Фридрихович, давая вам чувствовать, что когда он десять минут назад
называл себя немецким человеком, то это он шутил, а что, в самом-то деле, он-то и есть настоящий
русский человек, и вслед за этой оговоркой Шульц заводит за хлебом-солью беседу, в которой уж гостю приходится только молчать и слушать Фридриха Фридриховича со всяческим, впрочем, правом хвалить его ум, его добродетель, его честность, его жену, его лошадь, его мебель, его хлеб-соль и его сигары.
Однажды у меня с ним завязалась беседа «по душе», и этот человек — «политический воротило», как он, невесело усмехаясь,
называл себя, — сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой обладают, кажется, только
русские люди...
Прихвоснев. Так-с. Нарочно, знаете, в
русском духе ее
назвал для привлечения купечества, а в сущности это salle de danse [танцевальный зал (франц.).], публика приедет, танцуют, выходят, одни — в сад, другие — в соседние комнаты!.. Кто требует
себе прохладительного! Кто водочки выпьет! Кто закусит!
До сих пор жандармы и сыщики этого направления именовали
себя то «свистунами», то «сектой поморцев». — Базаров
назвал себя «нигилистом», и с тех пор это словцо стало самым популярным по лицу земли
Русской.
Дело о пугачевском бунте, которого не показали Пушкину, до сих пор запечатано, и никто еще из исследователей
русской истории вполне им не пользовался [Некоторые части дела о Пугачеве, по ходатайству графа Перовского, были открыты покойному Надеждину, когда он писал свои «Исследования о скопческой ереси», начальник которой, Кондратий Селиванов, современник Пугачева, также
называл себя императором Петром III.].
Он приказал Войновичу, если эта женщина станет
называть себя наследницей
русского престола, уверить ее в полной готовности Орлова содействовать осуществлению ее планов и просить ее на фрегат, на котором бы она могла отправиться в Ливорно; если же это другая женщина, оставить ее в покое.
Доманский смутился. Но, несколько оправившись и придя в
себя, с наглостью «отрекся от данного прежде показания, утверждая, что никогда не говорил при следствии приписываемых ему фельдмаршалом слов». Наглость поляка вывела князя Голицына из терпения. Он грозил ему строгим наказанием за ложь, но Доманский стоял на своем, говоря, что никогда не слыхал, чтобы графиня Пиннеберг
называла себя дочерью
русской императрицы. Не было никаких средств образумить упрямого шляхтича.
Смущенный и совершенно растерянный, Доманский сказал пленнице, что она в разговорах с ним действительно
называла себя дочерью
русской императрицы Елизаветы Петровны.
Замечательно, что она не
называет в этом письме ни отца своего, ни матери и признает
себя подданною
русской императрицы.
Русским"бурсакам"(как они
себя называли в песнях) вредил всего больше подражательный ритуал товарищеской жизни по образцу немецких корпораций.
Шестой час вечера. Один из достаточно известных
русских ученых — будем
называть его просто ученым — сидит у
себя в кабинете и нервно кусает ногти.
Он считал
себя настоящей европейской известностью с тех пор, как в"Figaro"его
назвали"l'éminent historien russe" [известный
русский историк (фр.).].
Русский народ и правительство доживали ту эпоху, которую можно
назвать эпохою отсутствия сознания законности. Мало кто верил или надеялся на силу закона. Боялись лиц, облеченных правительственною властью, без всякого к ним внутреннего уважения, и то только тех, которые заявили о
себе каким-нибудь энергичным действием, хотя бы и не вполне законном. Существовало полное убеждение, что произвол и сила личности выше всякого закона.
Доверенную свою особу
называл генерал-вахтмейстер шведом, знающим совершенно языки: природный (само
собой разумеется), немецкий, латышский и
русский.
По совершении чина коронования, император, стоя на престоле, во всеуслышание прочитал фамильный акт о престолонаследии, где он, между прочим, первый из
русских государей, официально
называет себе главою церкви.
— Я сказал, что эта игрушка их не минет! — восклицал Петр вне
себя от радости; благодарил Бога за первую победу
русских на Балтийском море, обнимал офицеров, изъявлял свою признательность солдатам,
называя их верными товарищами, друзьями.
Долго, задумавшись, следовал за ними Вадбольский глазами; припоминал
себе таинственного провожатого к Розенгофу, таинственного певца, спасителя Лимы и
русского войска под Эррастфером; соображал все это в уме своем, хотел думать, что это один и тот же человек и что этот необыкновенный человек, хотя злодей, как
называл себя, достоин лучшего сотоварищества, нежели Ильзино.
Этот внес оживление а беседу тем, что стал объясняться по-русски в таком роде: „здравствуй, брат! здорово ли ты живешь? откуда и куда плывете?“
Себя же этот „нарядный плут“
назвал русским из Риги, приехавшим на галиоте рижского купца Венедикта Ивановича Хватова, и плут угощал компанию водкою и пивом.
Не потерявшие стыдливости и совестливости
русские социалисты чувствуют
себя неловко оттого, что в революции, которую сами же они
называют «буржуазной», главенствуют социалисты, а буржуазия утеснена и в загоне.
В последние 30 лет сделалось модой между наиболее заметными людьми
русского общества исповедовать любовь к народу, к меньшому брату, как это принято
называть. Люди эти уверяют
себя и других, что они очень озабочены народом и любят его. Но всё это неправда. Между людьми нашего общества и народом нет никакой любви и не может быть.
Унтер-офицер, нахмурившись и проворчав какое-то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на
русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что̀ ему говорят. Балашев
назвал себя. Унтер-офицер послал солдата к офицеру.