Неточные совпадения
Стародум. Они
в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто не может выйти
в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест, а не места похищаются людьми, — тогда всякий
находит свою выгоду быть благонравным и всякий хорош
становится.
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом
стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова,
стали отыскивать
в ней примеры спасительной градоначальнической строгости,
нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
Стали присматривать за Прыщом и
нашли в его поведении нечто сомнительное.
На другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге пастуха.
Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается, и нет ли
в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом во всем повинился. Тогда его обыскали и
нашли хлеба ломоть небольшой да лоскуток от онуч.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он
находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он
стал собираться ехать
в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Но пред началом мазурки, когда уже
стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких
в большую залу, на Кити
нашла минута отчаяния и ужаса.
Крышу починили, кухарку
нашли — Старостину куму, кур купили, коровы
стали давать молока, сад загородили жердями, каток сделал плотник, к шкапам приделали крючки, и они
стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая солдатским сукном, легла с ручки кресла на комод, и
в девичьей запахло утюгом.
Прямо с прихода Крак потянул к кочкам. Васенька Весловский первый побежал за собакой. И не успел Степан Аркадьич подойти, как уж вылетел дупель. Весловский сделал промах, и дупель пересел
в некошенный луг. Весловскому предоставлен был этот дупель. Крак опять
нашел его,
стал, и Весловский убил его и вернулся к экипажам.
Толпа раздалась, чтобы дать дорогу подходившему к столу Сергею Ивановичу. Сергей Иванович, выждав окончания речи ядовитого дворянина, сказал, что ему кажется, что вернее всего было бы справиться со
статьей закона, и попросил секретаря
найти статью.
В статье было сказано, что
в случае разногласия надо баллотировать.
И вспомнив, как он при встрече поправил этого молодого человека
в выказывавшем его невежество слове, Сергей Иванович
нашел объяснение смысла
статьи.
В середине его работы на него
находили минуты, во время которых он забывал то, что делал, ему
становилось легко, и
в эти же самые минуты ряд его выходил почти так же ровен и хорош, как и у Тита.
Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня
в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось;
стали искать черкесов во всех кустах — и, разумеется, ничего не
нашли. Но многие, вероятно, остались
в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка два хищников остались бы на месте.
«Гость, кажется, очень неглупый человек, — думал хозяин, — степенен
в словах и не щелкопер». И, подумавши так,
стал он еще веселее, точно как бы сам разогрелся от своего разговора и как бы празднуя, что
нашел человека, готового слушать умные советы.
Дамы были очень довольны и не только отыскали
в нем кучу приятностей и любезностей, но даже
стали находить величественное выражение
в лице, что-то даже марсовское и военное, что, как известно, очень нравится женщинам.
Тут непременно вы
найдетеДва сердца, факел и цветки;
Тут, верно, клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не
станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий
стан —
Всё
в Ольге… но любой роман
Возьмите и
найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я
стал читать стихи, которые были
в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня
в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я
стал потихоньку рыться
в его бумагах и
в числе немецких стихотворений
нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Еще и теперь у редкого из них не было закопано добра — кружек, серебряных ковшей и запястьев под камышами на днепровских островах, чтобы не довелось татарину
найти его, если бы,
в случае несчастья, удалось ему напасть врасплох на Сечь; но трудно было бы татарину
найти его, потому что и сам хозяин уже
стал забывать,
в котором месте закопал его.
Не было объяснений случившемуся, но без слов и мыслей
находила она их
в странном чувстве своем, и уже близким ей
стало кольцо.
Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки тайных порывов соединились
в одном сильном моменте и, тем получив стройное выражение,
стали неукротимым желанием. До этого он как бы
находил лишь отдельные части своего сада — просвет, тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все —
в прекрасном, поражающем соответствии.
Если Цезарь
находил, что лучше быть первым
в деревне, чем вторым
в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю
в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел быть им и
стал им.
И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал
в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся
в комнате, и с воплем и со слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни
стало найти справедливость.
— Да,
стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это все самолюбие, львиные привычки, [Львиные привычки — здесь:
в смысле щегольских привычек «светского льва».] фатство. [Фатство (или фатовство) — чрезмерное щегольство, от слова фат — пошлый франт, щеголь.] Ну, продолжал бы свое поприще
в Петербурге, коли уж такой у него склад… А впрочем, бог с ним совсем! Я
нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.
Макаров
находил, что
в этом человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу
стало казаться — да, Степа, несмотря на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком своим кормить чужих детей.
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже было не интересно и не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел
в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки,
нашел, что лицо
стало мягче, лиричнее.
Спросить он хотел что-то другое, но не
нашел слов, он действовал, как
в густой темноте. Лидия отшатнулась, он обнял ее крепче,
стал целовать плечи, грудь.
— Нет, — громко откликнулась она и
стала осторожно укладывать груди
в лиф; Самгин подумал, что она делает это, как торговец прячет бумажник,
в который только что положил барыш; он даже хотел сказать ей это,
находя, что она относится к своим грудям забавно ревниво, с какой-то смешной бережливостью.
Папироса погасла. Спички пропали куда-то. Он лениво поискал их, не
нашел и
стал снимать ботинки, решив, что не пойдет
в спальню: Варвара, наверное, еще не уснула, а слушать ее глупости противно. Держа ботинок
в руке, он вспомнил, что вот так же на этом месте сидел Кутузов.
Она
стала много курить, но он быстро примирился с этим, даже
нашел, что папироса
в зубах украшает Варвару, а затем он и сам начал курить.
Самгин
нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили
в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все более интересной
становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением
найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
«Вот когда я
стала настоящей бабой», — сказала она, пролежав минут пять
в состоянии дремотном или полуобморочном. Он тоже несколько раз испытывал приступы желания сказать ей какие-то необыкновенные слова, но — не
нашел их.
— Важный ты
стал, значительная персона, — вздохнул Дронов. —
Нашел свою тропу… очевидно. А я вот все болтаюсь
в своей петле. Покамест — широка, еще не давит. Однако беспокойно. «Ты на гору, а черт — за ногу». Тоська не отвечает на письма —
в чем дело? Ведь — не бежала же? Не умерла?
Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные
в ее устах.
Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь
становится величественной, когда видишь, как работают тысячи людей.
— Я там немножко поссорился, чтоб рассеять скуку, — ответил Тагильский небрежно, толкнул ногою дверь ресторана и строго приказал лакею
найти его перчатки, книгу.
В ресторане он
стал как будто трезвее и за столиком, пред бутылкой удельного вина
стал рассказывать вполголоса, с явным удовольствием...
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя
стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями
в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли
найти.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь,
в слезах, она
стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не
находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал
в школу.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не
стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его
в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые
находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
— Милая, — прошептал Клим
в зеркало, не
находя в себе ни радости, ни гордости, не чувствуя, что Лидия
стала ближе ему, и не понимая, как надобно вести себя, что следует говорить. Он видел, что ошибся, — Лидия смотрит на себя не с испугом, а вопросительно, с изумлением. Он подошел к ней, обнял.
Клим тоже
находил в Лидии ненормальное; он даже
стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так не только на него, но и на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову
становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже не так насмешливо и задорно.
«Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей и
находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций. Каждый из них, для того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений. И таких людей мелькало пред ним все больше.
Становилось совершенно нестерпимо топтаться
в хороводе излишне и утомительно умных.
Лицо Инокова
стало суровым, он прищурил глаза, и Клим впервые заметил, что ресницы его красиво загнуты вверх.
В речах Инокова он не
находил ничего вымышленного, даже чувствовал нечто родственное его мыслям, но думал...
Климу
становилось все более неловко и обидно молчать, а беседа жены с гостем принимала характер состязания уже не на словах: во взгляде Кутузова светилась мечтательная улыбочка, Самгин
находил ее хитроватой, соблазняющей. Эта улыбка отражалась и
в глазах Варвары, широко открытых, напряженно внимательных; вероятно, так смотрит женщина, взвешивая и решая что-то важное для нее. И, уступив своей досаде, Самгин сказал...
Он
стал перечислять боевые выступления рабочих
в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не
находил в себе.
Полураздетый, он
стал раздеваться на ночь с тем чувством, которое однажды испытал
в кабинете доктора, опасаясь, что доктор
найдет у него серьезную болезнь.
Томилина не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим
находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав
статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала на пол; Томилин сказал...
Пришла Лидия, держась руками за виски, молча села у окна. Клим спросил: что
нашел доктор? Лидия посмотрела на него непонимающим взглядом; от синих теней
в глазницах ее глаза
стали светлее. Клим повторил вопрос.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов
стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался
в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой,
находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
Но он не знал, спрашивает или утверждает. Было очень холодно, а возвращаться
в дымный вагон, где все спорят, — не хотелось. На станции он попросил кондуктора устроить его
в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать,
стал подбирать стихи
в ритм ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро
нашел...
Нашел папку с коллекцией нелегальных открыток, эпиграмм, запрещенных цензурой стихов и, хмурясь,
стал пересматривать эти бумажки. Неприятно было убедиться
в том, как все они пресны, ничтожны и бездарны
в сравнении с тем, что печатали сейчас юмористические журналы.
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос
в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он
становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног
стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда протискивался сквозь тесную толпу. Клим Самгин
находил, что горб не только не испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.