Неточные совпадения
Он
спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться
на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже
полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Меж тем комната наполнилась так, что яблоку
упасть было негде.
Полицейские ушли, кроме одного, который оставался
на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно
на лестницу. Зато из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
А рядом с Климом стоял кудрявый парень, держа в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски,
падали на землю, дымясь и сея золотые искры;
полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
Самгин, оглушенный, стоял
на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще
падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый
полицейский, открыв лицо, тянул
на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
— По Арбатской площади шел прилично одетый человек и, подходя к стае голубей, споткнулся,
упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика;
полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а
на другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами,
полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не
падала ни
на кого отдельно.
Он
на другой день уж с 8 часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до
Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется, взял, что нужно, и читал больше трех суток сряду, — с 11 часов утра четверга до 9 часов вечера воскресенья, 82 часа; первые две ночи не
спал так,
на третью выпил восемь стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни с каким кофе, он повалился и проспал
на полу часов 15.
Но в эту ночь, как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся за самым Машковцевым домом. Полицмейстер и
полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали стену конюшни и вывели, не
опаливши ни гривы, ни хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя
на белом жеребце, ехал получать благодарность особы за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
Через базарную площадь идет
полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина…
На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят
на свет божий уныло, как голодные
пасти; около них нет даже нищих.
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился
на себя. И очень есть захотелось! Вышел
на улицу, хожу, досадно мне… Вижу —
полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро
попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
Этого уж Лябьев не выдержал и пошатнулся, готовый
упасть, но тот же палач с явным уважением поддержал его и бережно свел потом под руку с эшафота
на землю, где осужденный был принят
полицейскими чинами и повезен обратно в острог, в сопровождении, конечно, конвоя, в смоленой фуре, в которой отвозили наказываемых кнутом, а потому она была очень перепачкана кровью.
Получив жалованье, лохматые кубовщики тотчас же отправляются
на рынок, закупают белье, одежонку, обувь — и прямо, одевшись
на рынке, отправляются в Будилов трактир и по другим кабакам, пропивают сначала деньги, а потом спускают платье и в «сменке до седьмого колена»
попадают под шары и приводятся
на другой день
полицейскими на завод, где контора уплачивает тайную мзду квартальному за удостоверение беспаспортных.
Утром этого дня
полицейский, за кусок яичного мыла и дюжину крючков, разрешил ему стоять с товаром около цирка, в котором давалось дневное представление, и Илья свободно расположился у входа в цирк. Но пришёл помощник частного пристава, ударил его по шее, пнул ногой козлы,
на которых стоял ящик, — товар рассыпался по земле, несколько вещей попортилось,
упав в грязь, иные пропали. Подбирая с земли товар, Илья сказал помощнику...
Наконец, чего долго ждешь, того иногда и дождешься: в дом Норков, как с неба,
упала новость. Религиозное настроение Софьи Карловны так и приняло ее как посланницу неба, несмотря
на то, что новость эту принес им
полицейский городовой Васильевского острова.
Ночь становилась всё холодней; рука, державшая револьвер, ныла от холода; до
полицейского управления — далеко, там, конечно, все
спят. Яков сердито сопел, не зная, как решить, сожалея, что сразу не застрелил этого коренастого парня, с такими кривыми ногами, как будто он всю жизнь сидел верхом
на бочке. И вдруг он услыхал слова, поразившие его своей неожиданностью...
— Если б вы его тогда же сволокли в
полицейское управление, ну — дело ясное! Но и то не совсем. А теперь как вы докажете, что он
нападал на вас? Ранен? Ба! В человека можно выстрелить с испуга… случайно, по неосторожности…
— А это с одного… — сказал Чартков, и не кончил слова: послышался треск. Квартальный пожал, видно, слишком крепко раму портрета, благодаря топорному устройству
полицейских рук своих; боковые досточки вломились вовнутрь, одна
упала на пол, и вместе с нею
упал, тяжело звякнув, сверток в синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: «1000 червонных». Как безумный, бросился он поднять его, схватил сверток, сжал его судорожно в руке, опустившейся вниз от тяжести.
— Я, — говорил он, — ловко
спать могу. То есть, он мог
спать сидя
на лавочке, так, чтобы этого не заметил sergent de ville. [
полицейский — франц.]
Я помню всё. Я сошел лестницу, вышел
на улицу и пошел было куда
попало. Я прошел до угла и стал смотреть куда-то. Тут проходили, меня толкали, я не чувствовал. Я подозвал извозчика и нанял было его к
Полицейскому мосту, не знаю зачем. Но потом вдруг бросил и дал ему двугривенный...
Иль я уж и в самом деле из ума выжил, или что, и сам не понимаю; а только вдруг,
на шестом десятке, под сюркуп
полицейский попал!
Приказчики разгоняли их, дубася по чем
попало железными замками, звали
полицейских офицеров и солдат; но те и сами не знали, в какую им сторону идти и брать ли этих господ, от которых хотя и припахивало водкой, но которые по большей части одеты были прилично, называли себя дворянами или чиновниками и с примерным бескорыстием усердствовали в разбитии дверей тех лавок, хозяева которых не успевали вовремя явиться
на место.
Полицейские избы или будки существовали только
на главных улицах и то не при всякой рогатке; в холод, в дождик, рогаточный караульный спокойно уходил себе
спать на свой двор; дисциплины между рогатниками не существовало: вместо одной инстанции явились две,
полицейское управление и сыскной приказ.
По его приказанию
на маркиза
напали до десяти
полицейских и стали с ним грубо обращаться.
В Петербурге императрица Елизавета Петровна жила в своем дворце
на Царицыном лугу, но больше в другом у Зеленого моста (теперь
Полицейский). Она имела обыкновение
спать в разных местах, так что заранее нельзя было знать, где она ляжет. Это приписывали тому, что она превращала ночь в день и день в ночь.