Неточные совпадения
Иван Дронов
написал Самгину письмо с просьбой найти ему
работу в московских газетах, Самгин затеял переписку с ним, и Дронов тоже обогащал его фактами...
— А имение? Вот тебе и
работа:
пиши! Коли не устал, поедем в поле, озимь посмотреть.
Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, — еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему
писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.
По возвращении из экспедиции всегда бывает много
работы: составление денежных и служебных отчетов, вычерчивание маршрутов, разборка коллекций и т.п. Дерсу заметил, что я целые дни сидел за столом и
писал.
Начальники отделений озабоченно бегали с портфелями, были недовольны столоначальниками, столоначальники
писали,
писали, действительно были завалены
работой и имели перспективу умереть за теми же столами, — по крайней мере, просидеть без особенно счастливых обстоятельств лет двадцать.
Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов к тем порам «не будут больше
писать», по уверению Прудона, зато
работа будет «увеличиваться».
В то время, когда живописец трудился над этою картиною и
писал ее на большой деревянной доске, черт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все,
работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу.
Был август 1883 года, когда я вернулся после пятимесячного отсутствия в Москву и отдался литературной
работе:
писал стихи и мелочи в «Будильнике», «Развлечении», «Осколках», статьи по различным вопросам, давал отчеты о скачках и бегах в московские газеты.
На выставках экспонировались летние ученические
работы. Весной, по окончании занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда и
писали этюды и картины для этой выставки. Оставались в Москве только те, кому уж окончательно некуда было деваться. Они ходили на этюды по окрестностям Москвы, давали уроки рисования, нанимались по церквам расписывать стены.
Я
пишу не историю своего времени. Я просто всматриваюсь в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую
работу воображения…
Из «мест не столь отдаленных» Полуянов шел целый месяц, обносился, устал, изнемог и все-таки был счастлив. Дорогой ему приходилось питаться чуть не подаянием. Хорошо, что Сибирь — золотое дно, и «странного» человека везде накормят жальливые сибирские бабы. Впрочем, Полуянов не оставался без
работы:
писал по кабакам прошения, солдаткам письма и вообще представлял своею особой походную канцелярию.
Я влезал на крышу сарая и через двор наблюдал за ним в открытое окно, видел синий огонь спиртовой лампы на столе, темную фигуру; видел, как он
пишет что-то в растрепанной тетради, очки его блестят холодно и синевато, как льдины, — колдовская
работа этого человека часами держала меня на крыше, мучительно разжигая любопытство.
Вышеславцев в своих «Очерках пером и карандашом»
пишет, что в апреле 1859 г. он застал в Дуэ около 40 человек и при них двух офицеров и одного инженерного офицера, заведующего
работами.
Он также
писал что-то, но так как его
работы никогда не являлись в «Курьерке», то никто не придавал им серьезного значения.
Желал бы очень чем-нибудь содействовать лицейскому вашему предприятию [Энгельгардт собирал капитал для помощи сиротам лицеистов; 12 сентября 1841 г. он
писал Ф. Ф. Матюшкину, что Пущин передал в этот капитал 100 рублей.] — денежных способов не имею, работать рад, если есть цель эту
работу упрочить, без этой мысли нейдет на лад.
Лобачевский в своей комнате
писал, лежа на полу. От беспрерывной
работы он давно не мог
писать сидя и уставал стоять.
— Я попрошу у вас позволения записать у себя ваш адрес.
Работа может случиться, и я удержу ее для вас, я вам
напишу. Книжки, видите, более тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.
У отца не было кабинета и никакой отдельной комнаты; в одном углу залы стояло домашнее, Акимовой
работы, ольховое бюро; отец все сидел за ним и что-то
писал.
— Материал — рублей пятнадцать; а
работа что?.. Сделаю, — отвечал Симонов и вслед за тем как-то торопливо обратился к Павлу: — Только уж вы, пожалуйста, папеньке-то вашему
напишите.
Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему — и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его
писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной
работы, он придумал ходить за охотой — и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый.
Дав ей лекарство, я сел за свою
работу. Я думал, что она спит, но, нечаянно взглянув на нее, вдруг увидел, что она приподняла голову и пристально следила, как я
пишу. Я притворился, что не заметил ее.
Эта бумага была плодом заветнейших замыслов Плешивцева. Он
писал ее по секрету и по секрету же сообщил об ней лишь одному мне. Читая ее, он говорил:"Я здесь — Плешивцев! понимаешь? Плешивцев, а не чиновник!"И затем представив свою
работу князю Ивану Семенычу, он даже несколько побаивался за ее судьбу.
И всякий знает мою
работу, всякий сразу скажет: эту записку
писал не Андрей Филиппыч, а Филипп Андреев, сын Люберцев.
Да и теоретически заняться этим вопросом, то есть разговаривать или
писать об нем, — тоже дело неподходящее, потому что для этого нужно выполнить множество подготовительных
работ по вопросам о Кузькиной сестре, о бараньем роге, о Макаре, телят не гоняющем, об истинном значении слова «фюить» и т. п.
— Аминь! — примолвил дядя, положив ему руки на плечи. — Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас же
напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе
работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь
напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
Александр часто гулял по окрестностям. Однажды он встретил толпу баб и девок, шедших в лес за грибами, присоединился к ним и проходил целый день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята была во двор ходить за барином. Ездил он иногда смотреть полевые
работы и на опыте узнавал то, о чем часто
писал и переводил для журнала. «Как мы часто врали там…» — думал он, качая головой, и стал вникать в дело глубже и пристальнее.
Однако всеобщая зубрежка захватила и его. Но все-таки работал он без особенного старания, рассеянно и небрежно. И причиной этой нерадивой
работы была, сама того не зная, милая, прекрасная, прелестная Зиночка Белышева. Вот уже около трех месяцев, почти четверть года, прошло с того дня, когда она прислала ему свой портрет, и больше от нее — ни звука, ни послушания, как говорила когда-то нянька Дарья Фоминишна. А
написать ей вторично шифрованное письмо он боялся и стыдился.
А.П. Сухов, которому к этому времени исполнилось двадцать шесть лет, оставил богомаза, нанял комнатку за три рубля в месяц на Козихе и принялся за
работу. Читал, учился по вечерам, начав с грамматики, а днем
писал образа по заказу купцов.
Еще в 40-х годах он окончил в Москве математический факультет, получил место астронома-наблюдателя при обсерватории Московского университета и
написал две
работы «О Солнечной системе».
Юлия Михайловна даже с каким-то испугом отобрала всю
работу, только лишь узнала о ней, и заперла к себе в ящик; взамен того позволила ему
писать роман, но потихоньку.
— Я не про Шигалева сказал, что вздор, — промямлил Верховенский. — Видите, господа, — приподнял он капельку глаза, — по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права на
работу», шигалевщина — всё это вроде романов, которых можно
написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.
В это именно время подоспела новая реформа, и Семена Афанасьевича озарило новое откровение. Да, это как раз то, что нужно. Пора домой, к земле, к народу, который мы слишком долго оставляли в жертву разночинных проходимцев и хищников, Семен Афанасьевич навел справки о своем имении, о сроках аренды, о залогах, кое-кому
написал, кое-кому напомнил о себе… И вот его «призвали к новой
работе на старом пепелище»… Ничто не удерживало в столице, и Семен Афанасьевич появился в губернии.
Зимою
работы на ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности; они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне романы из «Нивы», из «Московского листка», а по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал
писать стихи.
Жихарев обиженно принимается за
работу. Он лучший мастер, может
писать лица по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой. Принимая заказы на иконостасы, Ларионыч советуется с ним, — он тонкий знаток иконописных подлинников, все дорогие копии чудотворных икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других — проходят через его руки. Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит...
— Что вам угодно, почтенный? Псалтири следованные и толковые, Ефрема Сирина книги, Кирилловы, уставы, часословы — пожалуйте, взгляните! Иконы все, какие желаете, на разные цены, лучшей
работы, темных красок! На заказ
пишем кого угодно, всех святых и богородиц! Именную, может, желаете заказать, семейную? Лучшая мастерская в России! Первая торговля в городе!
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо
писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок теплых, а ты вот подвел избыточно белил, и вышли у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой на висок отодвинут, и вышло личико не святочистое, а хитрое, земное. Не думаешь ты над
работой, Капендюхин.
Косоглазый столяр Панфил, злой и ехидный, приносит выстроганные им и склеенные кипарисовые и липовые доски разных размеров; чахоточный парень Давидов грунтует их; его товарищ Сорокин кладет «левкас»; Миляшин сводит карандашом рисунок с подлинника; старик Гоголев золотит и чеканит по золоту узор; доличники
пишут пейзаж и одеяние иконы, затем она, без лица и ручек, стоит у стены, ожидая
работы личников.
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел за свои лекции и книги.
Работа была запущена, и приходилось работать дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он
написал для пробы два романса и тоже получил «мзду», так что наши дела были в отличном положении.
Раз я сидел и
писал в особенно унылом настроении, как пловец, от которого бежит желанный берег все дальше и дальше. Мне опротивела моя
работа, и я продолжал ее только из упрямства. Все равно нужно было кончать так или иначе. У меня в характере было именно упрямство, а не выдержка характера, как у Пепки. Отсюда проистекали неисчислимые последствия, о которых после.
Я знал, как смотрит на мою
работу Пепко, и старался
писать, когда его не было.
— Нигде столько не заработаешь и нигде не отведут столько места для статей, — а
пишу я что хочу, меня никто не черкает. Да и любопытная
работа.
Он не выходил из нее до следующего дня: большую часть ночи он просидел за столом,
писал и рвал написанное… Заря уже занималась, когда он окончил свою
работу, — то было письмо к Ирине.
Войницкий. Ты для нас был существом высшего порядка, твои статьи мы знали наизусть… Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу!
Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои
работы, которые я любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас!
В день концерта, назначенного в девять часов, я с утра ушел на
работу и прямо попал на большой пожар у Рогожской, продолжавшийся весь день, а оттуда поехал в редакцию, где наскоро
написал отчет, торопясь домой, чтобы переодеться для концерта.
За расписывание ролей они получали по тридцать пять копеек с акта, а акты бывали и в семь листов и в десять.
Работа каторжная, в день можно
написать шесть-семь листов, не больше. Заработок в день выходил от двадцати до тридцати копеек, а при самых выгодных условиях, то есть при малых актах, можно было
написать копеек на сорок.
Он исчез, юрко скользя между столов, сгибаясь на ходу, прижав локти к бокам, кисти рук к груди, вертя шершавой головкой и поблескивая узенькими глазками. Евсей, проводив его взглядом, благоговейно обмакнул перо в чернила, начал
писать и скоро опустился в привычное и приятное ему забвение окружающего, застыл в бессмысленной
работе и потерял в ней свой страх.
Задумал Долинский, по Дорушкиному же подстрекательству,
написать небольшую повесть.
Писал он неспешно, довольно долго, и по мере того, что успевал
написать между своей срочной
работой, читал по кусочкам Анне Михайловне и Дорушке.
Нестор Игнатьич очень серьезно встревожился. Он на четвертый день вскочил с рассветом и сел за
работу. Повесть сначала не вязалась, но он сделал над собой усилие и
работа пошла удачно. Он
писал, не вставая, весь день и далеко за полночь, а перед утром заснул в кресле, и Дора тотчас же выделилась из серого предрассветного полумрака, прошла своей неслышной поступью, и поцеловав Долинского в лоб, сказала: умник, умник—работай.
А между тем время работало свою
работу. Маленькая сестрица Ани, взятая из сострадания очень доброю и просвещенною женою нового управителя, подросла, выучилась
писать и прислала сестре очень милое детское письмо.
В городе его звали Редькой и говорили, что это его настоящая фамилия. Он любил театр так же, как я, и едва до него доходили слухи, что у нас затевается спектакль, как он бросал все свои
работы и шел к Ажогиным
писать декорации.