Неточные совпадения
— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В
народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян».
Народ услыхал о страданиях своих братий и
заговорил.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа
народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми
заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
Лютов был явно настроен на скандал, это очень встревожило Клима, он попробовал вырвать руку, но безуспешно. Тогда он увлек Лютова в один из переулков Тверской, там встретили извозчика-лихача. Но, усевшись в экипаж, Лютов, глядя на густые толпы оживленного, празднично одетого
народа,
заговорил еще громче в синюю спину возницы...
— Нет, они — отлично понимают, что
народ — дурак, —
заговорил он негромко, улыбаясь в знакомую Климу курчавенькую бороду. — Они у нас аптекаря, пустяками умеют лечить.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! —
заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе
народа, исповедала свой грех!
— Это хороший мужик, —
заговорил Коля Смурову. — Я люблю поговорить с
народом и всегда рад отдать ему справедливость.
Это типы, подходящие к маклакам второй категории, и на них другой способ охоты приноровлен, потому что эти продавцы —
народ не совестливый и не трусливый, их и не запугаешь и не
заговоришь.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, —
заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы
народ, пряменько сказать, от пня.
— Все люди-с, —
заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, — имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой
народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе…
— Об общине я равнодушно слышать не могу, —
заговорил он прерывающимся от волнения голосом и, видимо, употребляя над собой все усилия, чтобы не сказать чего-нибудь резкого, — эту общину выдумали в Петербурге и навязали ее
народу; он ее не любит, тяготится ею, потому что, очень естественно, всякий человек желает иметь прочную собственность и отвечать только за себя!
— Есть господа, —
заговорила мать, вспомнив знакомые лица. — которые убивают себя за
народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…
— Ведь теперь что надо, — бунтовать надо
народу? Конечно! Об этом все думают, только каждый в особицу, про себя. А нужно, чтобы вслух
заговорили… и сначала должен кто-нибудь один решиться…
— Да-а! — тихонько и с улыбкой
заговорил Петр. — Теперь, кум, держи ухо востро! Как появится в
народе газета…
А я пошутил: «Как назначат в лесу воеводой лису, пера будет много, а птицы — нет!» Он покосился на меня,
заговорил насчет того, что, мол, терпеть надо
народу и богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья.
— Началось! —
заговорил он. — Зашевелился
народ! Лезет на улицу, рожи у всех — как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество
народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..
Только что начну я рассказывать и доказывать"от принципа", что человеческая деятельность, вне сферы
народа, беспредметна и бессмысленна, как вдруг во всем моем существе"шкура"
заговорит.
Очевидно, тут речь идет совсем не об единении, а о том, чтоб сделать из
народа орудие известных личных расчетов. А сверх того, может быть, и розничная продажа играет известную роль. Потому что, сообразите в самом деле, для чего этим людям вдруг понадобилось это единение? С чего они так внезапно
заговорили о нем?
— Так разве прощаются? Дурак, дурак! —
заговорил он. — Эх-ма, какой
народ стал! Компанию водили, водили год целый: прощай, да и ушел. Ведь я тебя люблю, я тебя как жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то! Другой раз не сплю, подумаю о тебе, так-то жалею. Как песня поется...
— Вот что, Марк, —
заговорила серьезно Татьяна Власьевна, — все я думаю: отчего ты отказал свою жилку Гордею Евстратычу, а не кому другому?.. Разве мало стало
народу хоть у нас на Белоглинском заводе или в других прочих местах? Все меня сумление берет… Только ты уж по совести расскажи…
— Насилу-то эти дурачье угомонились! Я, право, думал, что они до самой ночи протолкаются на площади. Куда, подумаешь, народ-то глуп! Сгоряча рады отдать все; а там как самим перекусить нечего будет, так и
заговорят другим голосом. Небось уймутся кричать: «Пойдем к матушке-Москве!»
— Тес, господа! господа! —
заговорил за спиною Долинского подхалимственный голос Аксиньи Тимофеевны, которая, как выпускная кукла по пружинке, вышла как раз на эту сцену в залу. — Ставни не затворены, — продолжала она в мягко-наставительном тоне, — под окнами еще
народ слоняется, а вы этак… Нехорошо так неосторожно делать, — прошептала она как нельзя снисходительнее и опять исчезла.
Дорогу нам загородила артель бурлаков с котомками. Палки в руках и грязные лапти свидетельствовали о дальней дороге. Это был какой-то совсем серый
народ, с испитыми лицами, понурым взглядом и неуклюжими, тяжелыми движениями. Видно, что пришли издалека, обносились и отощали в дороге. Вперед выделился сгорбленный седой старик и, сняв с головы что-то вроде вороньего гнезда, нерешительно и умоляюще
заговорил...
— И, сударь! Придет беда, так все
заговорят одним голосом, и дворяне и простой
народ! То ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стрехнем с себя чужую пыль, так нас и не узнаешь!
— Что за спажинки?.. Неужели ты не знаешь?.. Да бишь, виноват!.. совсем забыл: ведь вы, кавалеристы,
народ модный, воспитанный, шаркуны! Вот кабы я
заговорил с тобой по-французски, так ты бы каждое слово понял… У нас на Руси зовут спажинками успенской пост.
Не решаясь начать беседу с главного, Артамонов
заговорил о том, как быстро портится
народ, раздражая своей ленью, пьянством, распутством; говорить об этом стало скучно, он замолчал, шагая по комнате. Тогда из сумрачного угла потекла речь попа, очень похожая на жалобу.
— Вот вы живете неделю на прииске и еще год проживете и все-таки ничего не узнаете, —
заговорил он. — На приисках всякий
народ есть; разбойник на разбойнике… Да. Вы посмотрите только на ихние рожи: нож в руки и сейчас на большую дорогу. Ей-богу… А Гараська… Одним словом, я пятнадцать лет служу на приисках, а такого разбойника еще не видал. Он вас среди белого дня зарежет за двугривенный, да еще и зарежет не так, как другие: и концов не найти.
Народ при «графчиках» никогда не
заговорит о том, о чем он сам с собою говорит, — да-с!
— Видите, какая сила, — говорил Ничипоренко, кивал головою на
народ. — Какова громадища, и ведь бесстыжая — все под себя захватит, исковеркает и перемелет, только сумейте
заговорить с ним их языком.
— Чего вы смотрите? Пойдемте! —
заговорил вдруг, оживляясь, Ничипоренко. — Я вам ручаюсь, что вы в
народе увидите совсем другое, чем там. Берите скорее шапку и идем.
— Чего вы! —
заговорил он. — Испугался!.. Небось невесть что подумал, а это просто
народ.
Теперь уже снимаются с
народа оковы, и открывается ему широкое поприще свободного труда; всюду водружается знамя гласности; в определенных размерах допущена свобода печатного слова, как благородного выражения общественного мнения;
заговорили о магистратуре и адвокатуре, высказано несколько теплых слов о преобразовании полиции, провозвещен недалекий конец прежней системы питейных откупов…
— Ничего, видно, не поделаешь с этим
народом… — попробовал было я рассеять его настроение и
заговорил о могучей силе привычки и о всем прочем, что в этом случае было уместно. Коновалов упорно молчал, глядя в пол.
— Сдаюсь! — воскликнул он, — смиряюсь перед указанием свыше: вот сын
народа, которого предстоит разбудить. При сем случае можем произвести и надлежащий эксперимент. Итак, господа, —
заговорил вдруг Чубаров, подходя к Прошке и принимая позу и тон одного из профессоров, — прошу внимания.
— Ты вот что, служивый, —
заговорил он опять. — Ты послушайся меня… Ты это брось. Лучше сядь ты у дороги и сиди. А уж я сам… Сейчас его ежели облапить, все отдаст… Белендрясы эти на нем нацеплены, цепочки, за девками так гоголем и плавает. А драться не мастера… У иного и «припас» [Припас — оружие, «припасенное» на всякий случай.] какой бывает, так он даже и не вспомнит. Деликатный
народ.
Чтобы задумать и
заговорить вполне русским человеком, ему не нужно подслушивать, как думает и говорит русский
народ: ему стоит только
заговорить самому; этого не может сделать ни один из русских писателей.
— Мне всегда хочется чего-то, — задумчиво
заговорила Мальва. — А чего?.. не знаю. Иной раз села бы в лодку — и в море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видать. А иной раз так бы каждого человека завертела да и пустила волчком вокруг себя. Смотрела бы на него и смеялась. То жалко всех мне, а пуще всех — себя самоё, то избила бы весь
народ. И потом бы себя… страшной смертью… И тоскливо мне и весело бывает… А люди все какие-то дубовые.
Что бы ни доказывали все подобные факты, мы оставляем их в стороне; мы
заговорили о пороках и преступлениях и потому, не выходя из этой колеи, укажем только на уголовную статистику низших классов нашего
народа.
Вам принадлежит великая заслуга: вы первый во Франции
заговорили о русском
народе, вы невзначай коснулись самого сердца, самого источника жизни. Истина сейчас бы обнаружилась вашему взору, если б в минуту гнева вы не отдернули протянутой руки, если б вы не отвернулись от источника, потому что он показался мутным.
Обратили внимание на экономические отношения
народа, и литература
заговорила о состоянии земледельческого класса, о свободном труде и других экономических вопросах, выставляя преимущественно, чего у нас нет и что нужно сделать.
— Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот
народ, —
заговорил он, — сколько им от меня внушений было, — на голове зарубил, что блажен человек, иже и скоты милует… ничего в толк не берут!
«К чему, —
заговорили они, — сии нощные плещевания, чего ради крещеный
народ бесится, в бубны и сопели тешит диавола, сквернит Господни праздники струнным гудением, бесовскими песнями, долоней плесканием, Иродиадиным плясанием?..
— Но ведь
народ в Малороссии… — снова попытался было возразить Хвалынцев, но поручик не дал ему даже досказать и
заговорил еще с бóльшим жаром!
— Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим
народом! —
заговорил Ржевецкий, отчеканивая каждый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге. — Вы разбаловали этих дармоедов! Никогда не следует заразом отдавать всего жалованья! К чему это? Да и зачем вы хотите прибавить жалованья? И так придет! Он договорился, нанялся! Скажи ему, — обратился поляк к Максиму, — что он свинья и больше ничего.
— Я тебе все это дело обскажу повнимательнее, —
заговорил он, жуя. — Говоришь, не родилось ничего. Не в этом штука. Тут штука вот какая: время наше прошло. Был тут год один, — после холеры который, этот!.. Трава во какая была, жито — не прожнешь. А
народу мало подошло. И пошли по экономиям косилки, жнейки всякие. С той поры, можно сказать, хорошо и не бывало. Раньше за лето пять-шесть красненьких домой принесешь, — ну, теперь этого уж нету!
— Шли, шли, милый человек мой, —
заговорил он, стараясь не глядеть на закуску, — все думали, дойдем до настоящего места. Обносились, обтрепались, хуже нищих сделались, — нету работы!.. А
народ все знай валит. И куда идут-то? Сами не ведают. Друг у дружки так и рвут кусок изо рту!
— Ну вот, что ты с ними будешь делать?… Господа! Да ведь невозможно! — усталым, усовещивающим голосом
заговорил он. — Ведь мы подначальные люди, мы не можем даром
народ возить! С нас за это взыскивают… Как остановка будет, пожалуйста, слезай! Честью тебя прошу!
— Уж такое горе, —
заговорил сотский, — такое горе, чистое наказание.
Народ очень беспокоится, ваше высокоблагородие, уж третью ночь не спят. Ребята плачут. Надо коров доить, а бабы в хлев не идут, боятся… Как бы в потемках барин не примерещился. Известно, глупые женщины, но которые и мужики тоже боятся. Как вечер, мимо избы не ходят в одиночку, а так, всё табуном. И понятые тоже…
— Ваше высокоблагородие,
народ беспокоится… —
заговорил Лошадин, улыбаясь наивно, во всё лицо, и видимо довольный, что наконец увидел тех, кого так долго ждал. —
Народ очень беспокоится, ребята плачут… Думали, ваше благородие, что вы опять в город уехали. Явите божескую милость, благодетели наши…
— А
народ пользуется, — помолчав,
заговорил он. — В летошний год связать взяли по двадцать пять копеек с копны: он, говорят, отдаст! Ему вязать некому. Раньше по двадцать пять копеек брали сжать копну, а теперь, видишь ты, — связать!.. хреста нету. А не связал, — так и едут по твоему хлебу, нет, чтоб на межу своротить… «А он зачем, говорят, не убирает?» Всю рожь в землю втопчут.
Лакей всунул в дверь седого Ефима и поставил его к самой притолке. Мужик не поклонился. Помещик посмотрел на него долгим взглядом, хлебнул чаю, опять посмотрел и затем вдруг
заговорил тем ерническим языком, которым баре портят свое слово, подделываясь к низкому говору, нимало не уважаемому самим
народом.