Неточные совпадения
Закладывался
настоящий деревенский мужик, тащивший в город
самовары, конскую сбрую, полушубки, бабьи сарафаны и вообще свое мужицкое «барахло», как называл Замараев этот отдел закладов.
Потом Михей Зотыч принялся ругать мужиков — пшеничников, оренбургских казаков и башкир, — все пропились на
самоварах и гибнут от прикачнувшейся легкой копеечки. А главное — работать по-настоящему разучились: помажут сохой — вот и вся пахота. Не удобряют земли, не блюдут скотинку, и все так-то. С одной стороны — легкие деньги, а с другой — своя лень подпирает. Как же тут голоду не быть?
Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном
самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в
настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен.
Девушка на мгновение смутилась, вспомнив свою разрозненную посуду, но потом успокоилась. Был подан
самовар, и Евгений Константиныч нашел, что никогда не пил такого вкусного чаю. Он вообще старался держать себя с непринужденностью
настоящего денди, но пересаливал и смущался. Луша держала себя просто и сдержанно, как всегда, оставаясь загадкой для этих бонвиванов, которые привыкли обращаться с женщинами, как с лошадьми.
Есть даже нечто трогательное в этом сближении, и, выражаясь высоким слогом, можно определить
настоящий момент следующей формулой: в недрах «Федосьиных покровов», у кипящего
самовара, далекий северо-восток подал руку далекому югу…
А между тем у Гордея Евстратыча из этого заурядного проявления вседневной жизни составлялась
настоящая церемония: во-первых, девка Маланья была обязана подавать
самовар из секунды в секунду в известное время — утром в шесть часов и вечером в пять; во-вторых, все члены семьи должны были собираться за чайным столом; в-третьих, каждый пил из своей чашки, а Гордей Евстратыч из батюшкова стакана; в-четвертых, порядок разливания чая, количество выпитых чашек, смотря по временам года и по значениям постных или скоромных дней, крепость и температура чая — все было раз и навсегда установлено, и никто не смел выходить из батюшкова устава.
Довольно рано, часов в десять, только что затемнело по-настоящему, нагрянули мужики с телегами и лесные братья на экономию Уваровых. Много народу пришло, и шли с уверенностью, издали слышно было их шествие. Успели попрятаться; сами Уваровы с детьми уехали, опустошив конюшню, но, видимо, совсем недавно: на кухне кипел большой барский, никелированный, с рубчатыми боками
самовар, и длинный стол в столовой покрыт был скатертью, стояли приборы.
— Да-с. Это что ж… Конечно, по прежнему времени, состоявши в чине коллежского секретаря, мог обижаться… Ну, между прочим, в
настоящем ничтожном положении обязан терпеть… Вы самоварчик изволили приказывать? — спохватился он вдруг. — Ах, боже мой, что же я-с… Сейчас будет готово, — два
самовара у нас. Ежели в случае приедет, и ему подадим… Сейчас…
Стол стоял в простенке между окон, за ним сидело трое: Григорий и Матрёна с товаркой — пожилой, высокой и худой женщиной с рябым лицом и добрыми серыми глазами. Звали её Фелицата Егоровна, она была девицей, дочерью коллежского асессора, и не могла пить чай на воде из больничного куба, а всегда кипятила
самовар свой собственный. Объявив всё это Орлову надорванным голосом, она гостеприимно предложила ему сесть под окном и дышать вволю «
настоящим небесным воздухом», а затем куда-то исчезла.
Прочитав приказ и кончив пить чай, Александр Михайлович приказывает Никите убрать
самовар и садится набивать папиросы, продолжая бесконечные размышления о своем прошлом,
настоящем и будущем, которое сулит ему если не генеральские, жирные, то по крайней мере штаб-офицерские, густые эполеты.