Неточные совпадения
[
Текст начинается с новой страницы,
начало фразы в рукописи отсутствует.] — …хлебом в местах, где голод; я эту часть получше знаю чиновников: рассмотрю самолично, что кому нужно.
— Вы заметили, что мы вводим в старый
текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже
начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
Когда священник
начал мне давать уроки, он был удивлен не только общим знанием Евангелия, но тем, что я приводил
тексты буквально. «Но господь бог, — говорил он, — раскрыв ум, не раскрыл еще сердца». И мой теолог, пожимая плечами, удивлялся моей «двойственности», однако же был доволен мною, думая, что у Терновского сумею держать ответ.
Но в
начале 1840 года не было еще и мысли у молодежи, окружавшей Огарева, бунтовать против
текста за дух, против отвлечений — за жизнь.
Огарев еще прежде меня окунулся в мистические волны. В 1833 он
начинал писать
текст для Гебелевой [Г е б е л ь — известный композитор того времени. (Прим. А. И. Герцена.)] оратории «Потерянный рай». «В идее потерянного рая, — писал мне Огарев, — заключается вся история человечества!» Стало быть, в то время и он отыскиваемый рай идеала принимал за утраченный.
Протяжным голосом и несколько нараспев
начал он меня увещевать; толковал о грехе утаивать истину пред лицами, назначенными царем, и о бесполезности такой неоткровенности, взяв во внимание всеслышащее ухо божие; он не забыл даже сослаться на вечные
тексты, что «нет власти, аще не от бога» и «кесарю — кесарево».
— Вот, отец протоиерей, —
начинал Гаврило при общем молчании, — существует, кажется,
текст: «Блажен, иже и по смерти творяй ближнему добро».
— Что это такое, скажите вы мне, — говорила она с настойчивостью и
начала затем читать
текст старинного перевода книги Сен-Мартена: «Мне могут сделать возражение, что человек и скоты производят действия внешние, из чего следует, что все сии существа имеют нечто в себе и не суть простые машины, и когда спросят у меня: какая же разница между их
началами действий и
началом, находящимся в человеке, то ответствую: сию разность легко тот усмотрит, кто обратится к ней внимательно.
Генерал (
начинает горячиться). Нечего испытывать. Мне нечего испытывать. Я сорок четыре года служу своему государю, жизнь свою отдавал и отдам этому служению, и вдруг меня мальчишка учить станет, богословские
тексты мне будет вычитывать. Это он пускай с попами разводит. А со мной одно: он солдат или арестант. Вот и все.
Это проявлялось и проявляется во всей деятельности церкви,
начиная с извращенного
текста евангелия, как вставка слова «напрасно» в стихе о гневе и мн. др., до установления всякого рода ничем не оправдываемых таинств, обрядов, служб и, главное, догматов: троицы, искупления, непогрешимости церкви и пр. и пр.
Ссылаясь на этот
текст, Спаситель говорит фарисеям: «Не читали ли вы, что Сотворивший в
начале (απ οίρχής) мужчину и женщину сотворил их?
Это
начало [Каббала, комментируя
тексты: «В
начале (берешит) сотворил Бог», замечает: «берешит означает хокма (премудрость, вторая из трех высших сефир), это значит, что мир существует чрез высшую и непроницаемую тайну хокмы», т. е. Софии (Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, l, 3 b).], приемлющее в себя Слово, а в Нем и с Ним дары триипостасного Божества, является вместе с тем основой, в которой зачинается творение, оно и является, по Платону, «вечным образцом» творения.
И тогда же до обеда я попал в мой студенческий кружок, в квартиру, где жил Михаэлис с товарищем. Там же нашел я и М.Л. Михайлова за чаем. Они только что читали вслух
текст манифеста и потом все
начали его разбирать по косточкам. Никого он не удовлетворял. Все находили его фразеологию напыщенной и уродливой — весь его семинарский"штиль"митрополита Филарета. Ждали совсем не того, не только по форме, но и по существу.
Вместо того чтобы отбросить бумажонку за ее неформенность, как «неподлежаще поданную», я ее
начал читать и «духом возмутился, — зачем читать учился». Нелепость в надписании была ничто в сравнении с тем, что содержал самый
текст, но зато в этой нелепости еще назойливее вопияло отчаяние.