Неточные совпадения
Потом сорóка бултыхнула вместе с тележкою
в яму, которою
начинался узкий переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она там всеми силами и месила ногами, подстрекаемая и горбуном, и самим
барином, и наконец втащила их
в небольшой дворик, стоявший на косогоре с двумя расцветшими яблонями пред стареньким домиком и садиком позади его, низеньким, маленьким, состоявшим только из рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем, с узеньким матовым окошечком.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить
барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести
в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись
в дом, нанесет столько вреда.
Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
Старушка знавала когда-то мать этого
господина и, во имя старой приязни, помогла ему; он благополучно уехал
в Питер, а затем, разумеется,
началась довольно обыкновенная
в подобных случаях игра
в кошку и мышку.
— И
в мыслях,
барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были, стращали его. Оно точно, я
в тот раз обругал его, не стерпело сердце. А поджигать не поджигал. И не был там, как пожар
начался. А это он нарочно подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… —
Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы
начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А
в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
А после обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика, потому что она отправляется
в целых четыре места, везде показать записку от Лопухова, что, дескать, свободен я,
господа, и рад вас видеть; и через несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи, и
начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех возможных неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере Павловне кое-как убить вечер, и
в половине вечера она догадывается, куда пропадала Маша, какой он добрый!
Бьет семь часов. Детей оделили лакомством; Василию Порфирычу тоже поставили на чайный стол давешний персик и немножко малины на блюдечке.
В столовой кипит самовар;
начинается чаепитие тем же порядком, как и утром, с тою разницей, что при этом присутствуют и
барин с барыней. Анна Павловна осведомляется, хорошо ли учились дети.
С тех пор
в Щучьей-Заводи
началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал
барину. Даже
в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он
в особенности настаивал, желая себя выказать
в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
На другой день с утра
начинается сущее столпотворение. Приезжая прислуга перебегает с рукомойниками из комнаты
в комнату, разыскивая
господ. Изо всех углов слышатся возгласы...
На другой день, ранним утром,
началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной
в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел
барин, на этот раз еще трезвый, и курил трубку.
В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа.
В доме
начался ад. Людей разослали за докторами. Ольга Сергеевна то выла, то обмирала, то целовала мужнины руки, согревая их своим дыханием. Остальные все зауряд потеряли головы и суетились. По дому только слышалось: «
барина в гостиной паралич ударил», «переставляется
барин».
Конечно, лестница была узкая, грязная, крутая, никогда не освещенная; но таких ругательств, какие
начались в третьем этаже, я бы никак не мог приписать князю: взбиравшийся
господин ругался, как извозчик.
Началось совещание ("может быть, предположение о ненастоящем
барине уже созрело и формулировалось", невольно мелькнуло у меня
в голове).
— А я на что похож? Не-ет,
началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я,
в городе Вологде,
в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший
господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
Но Фалалей не умеет сказать, чьих
господ. Разумеется, кончается тем, что Фома
в сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели; с генеральшей
начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках
в своих собственных комнатах.
«Поцарапайте его кошечками», — говорил с улыбкой Михайла Максимович окружающим, и
начиналась долговременная пытка,
в продолжение которой
барин пил чай с водкой, курил трубку и от времени до времени пошучивал с несчастной жертвой, покуда она еще могла слышать…
Но здесь случилось что-то неслыханное. Оказалось, что все мы, то есть вся губерния, останавливаемся
в Grand Hotel… Уклониться от совместного жительства не было возможности. Еще
в Колпине
начались возгласы: «Да остановимтесь,
господа, все вместе!», «Вместе,
господа, веселее!», «Стыдно землякам
в разных местах останавливаться!» и т. д. Нужно было иметь твердость Муция Сцеволы, чтобы устоять против таких зазываний. Разумеется, я не устоял.
Покуда все это происходило, Прокофий, подобно
барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с тех пор, как
началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух — всей прислуге, собиравшейся каждый вечер
в просторной девичьей пить чай за общим столом.
В это время толстый
господин, с толстым букетом на груди, суетливо вошел, объявил громогласно, что танцы
начались — и тот час ушел; за ним последовало множество гостей,
в том числе и Корсаков.
Треплев. Правда, тебе нужно жить
в городе. (Увидев Машу и Медведенка.)
Господа, когда
начнется, вас позовут, а теперь нельзя здесь. Уходите, пожалуйста.
«Обед у них
начнется не раньше как
в пятом или даже
в пять часов, — думал
господин Голядкин, — не рано ль теперь?
Погода была ужасная: была оттепель, валил снег, шел дождь, — ну точь-в-точь как
в то незабвенное время, когда,
в страшный полночный час,
начались все несчастия
господина Голядкина.
И вот
начался какой-то пашквиль о том, как этот
господин третьего дня чуть не женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но
в рассказе все мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними чуть не
в главе.
Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.
Мелания. Не о долгах речь. Не озоруй! Вон какие дела-то
начались. Царя, помазанника божия, свергли с престола. Ведь это — что значит? Обрушил
господь на люди своя тьму смятения, обезумели все, сами у себя под ногами яму роют. Чернь бунтуется. Копосовские бабы
в лицо мне кричали, мы, дескать, народ! Наши мужья, солдаты — народ! Каково? Подумай, когда это солдаты за народ считались?
Пошли,
Господь,
в моем дому
начатьсяВеликому и праведному делу.
А потом, как водится,
начался кутеж; он, очень грустный, задумчивый и, по-видимому, не разделявший большого удовольствия, однако на моих глазах раскупорил бутылки три шампанского, и когда после ужина Аксюша, предмет всеобщего увлечения, закативши под самый лоб свои черные глаза и с замирающим от страсти голосом пропела: «Душа ль моя, душенька, душа ль, мил сердечный друг» и когда при этом один
господин, достаточно выпивший, до того исполнился восторга, что выхватил из кармана целую пачку ассигнаций и бросил ей
в колена, и когда она, не ограничившись этим, пошла с тарелочкой собирать посильную дань и с прочих, Шамаев, не задумавшись, бросил ей двадцать рублей серебром.
По уходе
барина начинается бесконечный день, состоящий почти
в обязательном ничегонеделанье, и прерывается только походом
в казарму за обедом с ротной кухни.
И так как
господин Прохарчин
в свое последнее время, то есть с самых тех пор, как стал жить
в компании, тоже чрезвычайно как полюбил обо всем узнавать, расспрашивать и любопытствовать, что, вероятно, делал для каких-то собственных тайных причин, то сношения обеих враждебных сторон
начинались без всяких предварительных приготовлений и без тщетных усилий, но как будто случаем и сами собою.
Ну, что,
господа! Чуть я ей
в ноги не чибурахнулся тут! Опять прослезились, опять лобызания пошли! Шуточки
начались! Федосей Николаич тоже для первого апреля штучку изволили выдумать! Говорит, дескать, жар-птица прилетела с бриллиантовым клювом, а
в клюве-то письмо принесла! Тоже надуть хотел, — смех-то пошел какой! умиление-то было какое! тьфу! даже срамно рассказывать!
— Сейчас
начнется блестящее представление: укрощение львов и кормление диких зверей. Пожертвуйте,
господа, кто что может,
в пользу служащих зверинца. И
в это время свободной рукой он зазвонил
в колокольчик, возвещающий начало представления. Десять евреев-музыкантов грянули веселый марш.
— Господи, мне уж давно пора
в больницу С двенадцати часов
начинается мое дежурство, а теперь уж двадцать минут первого. Прощайте,
господа!
К ночи
началась суета, поднимающаяся
в доме богатой покойницы… Но Евлампий Григорьевич с суеверным страхом заперся у себя
в кабинете. Он чувствовал еще обиду напутственных слов своей жены. Вот снесут ее на кладбище, и тогда он будет сам себе
господин и покажет всему городу, на что он способен и без всяких помочей… Еще несколько дней — и его брошюра готова, прочтут ее и увидят,"каков он есть человек"!
—
Господа, вы свободны и можете расходиться по домам. Завтра к девяти собраться без опозданий. Владимир Николаевич будет ровно
в два. И завтра же с ним у вас
начнутся правильные занятия. До свидания, я вас больше не задерживаю
господа.
Так вот, рассказываю я вам, везли батенька деньги к
барину, с ними Анютка ехала, а
в те поры Анютке было семь годочков, не то восемь — дура дурой, от земли не видать. До Каланчика проехали благополучно, тверезы были, а как доехали до Каланчика да зашли к Мойсейке
в кабак,
началась у них фантазия эта самая. Выпили они три стаканчика и давай похваляться при народе...