Неточные совпадения
И
началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую
улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой.
На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Раскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его
начался вдруг оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича…
На улице он совсем очнулся.
Просидев часа два, Самгин почти с наслаждением погрузился в белую бурю
на улице, — его толкало, покачивало, черные фигуры вырывались из белого вихря, наскакивая
на него, обгоняя; он шел и чувствовал: да,
начинается новая полоса жизни.
И опять
началась перестрелка,
на этот раз очень злая. Мальчику за канавкой ударило камнем в грудь; он вскрикнул, заплакал и побежал вверх в гору,
на Михайловскую
улицу. В группе загалдели: «Ага, струсил, бежал, мочалка!»
Я сказал матери, что после церкви пойду к товарищу
на весь день; мать отпустила. Служба только
началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят
на хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые
улицы имели в эти часы особенный вид.
Настоящий поход
начался на следующий день, когда Галактион сделал сразу понижение
на десять процентов. Весть о дешевке разнеслась уже по окрестным деревням, и со всех сторон неслись в Суслон крестьянские сани, точно
на пожар, — всякому хотелось попробовать дешевки. Сам Галактион не выходил и сидел
на квартире. Он стеснялся показываться
на улице. Его разыскал Вахрушка, который прибежал из Прорыва
на дешевку пешком.
Начался городской выгон,
на котором паслись коровы, дощатый тротуар вдоль забора, шаткие мостики через ручейки и канавы. Потом он свернул
на Ямскую. В доме Анны Марковны все окна были закрыты ставнями с вырезными посредине отверстиями в форме сердец. Также быЛи закрыты и все остальные дома безлюдной
улицы, опустевшей точно после моровой язвы. Со стесненным сердцем Лихонин потянул рукоятку звонка.
—
Началось! — заговорил он. — Зашевелился народ! Лезет
на улицу, рожи у всех — как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..
И
начнется у них тут целодневное метание из
улицы в
улицу, с бульвара
на бульвар, и потянется тот неясный замоскворецкий разговор, в котором ни одно слово не произносится в прямом смысле и ни одна мысль не может быть усвоена без помощи образа…
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что
началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух
на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
Я воротился
на двор, к Ардальону, — он хотел идти со мною ловить раков, а мне хотелось рассказать ему об этой женщине. Но его и Робенка уже не было
на крыше; пока я искал их по запутанному двору,
на улице начался шум скандала, обычный для нее.
Однако черт пересолил, и ему зато пришлось очень плохо;
на улицах ему не стало попадаться ровно никакой поживы. И вот вслед за сим
началось похищение медных крестов, складней и лампад
на кладбище, где был погребен под пирамидой отец Савелий.
За мостом он пошел все прямо по
улицам Бруклина. Он ждал, что за рекой кончится этот проклятый город и
начнутся поля, но ему пришлось итти часа три, пока, наконец, дома стали меньше и между ними,
на больших расстояниях, потянулись деревья.
С этого и
началось. Когда он вышел за ворота,
на улице, против них, стоял человек в чуйке и картузе, нахлобученном
на нос. Наклоня голову, как бык, он глядел из-под козырька, выпучив рачьи глаза, а тулья картуза и чуйка были осыпаны мелким серебром изморози.
— Не моги так говорить! Я не люблю этих твоих речей. Я тебя обижаю, не ты меня!.. Но я это не потому, что злой, а потому, что — ослаб. Вот, однажды, переедем
на другую
улицу, и
начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна
на улицу будут. Вырежем из бумаги сапог и
на стёкла наклеим. Вывеска! И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко живём, деньги куём!
Незаметно подкралась зима, сразу обрушилась
на город гулкими метелями, крепкими морозами, завалила
улицы и дома сахарными холмами снега, надела ватные шапки
на скворешни и главы церквей, заковала белым железом реки и ржавую воду болот;
на льду Оки
начались кулачные бои горожан с мужиками окрестных деревень. Алексей каждый праздник выходил
на бой и каждый раз возвращался домой злым и битым.
…Каждый день,
на восходе солнца, когда пастух, собирая стадо, заунывно наигрывал
на длинной берестяной трубе, — за рекою
начинался стук топоров, и обыватели, выгоняя
на улицу коров, овец, усмешливо говорили друг другу...
Вода была далеко, под горой, в Волге. Ромась быстро сбил мужиков в кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил
на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища. Его покорно слушались, и
началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пожрать весь «порядок», всю
улицу. Но работали все-таки боязливо и как-то безнадежно, точно делая чужое дело.
Между тем
на площади
начиналось движение. Когда оба мишуреса, как сумасшедшие, выскочили из дома Баси и побежали к своим дворам, оттуда стали появляться люди, быстро пробегавшие из дома в дом, исчезавшие в соседних
улицах и переулках. От двора Баси возбуждение разливалось по городу, разнося великую новость: рэб Акива находится в N…
Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и
началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня
на улице, и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше с
улицы.
Она похудела и подурнела, и
на улице встречные уже не глядели
на нее, как прежде, и не улыбались ей; очевидно, лучшие годы уже прошли, остались позади, и теперь
начиналась какая-то новая жизнь, неизвестная, о которой лучше не думать.
В эту самую минуту
на улице раздался такой неистовый грохот, что все три дамы разом вздрогнули. Почти в то же время подле окна, где сидела приживалка, послышался протяжный вой собаки; он
начался тихо, но потом, по мере возвращавшейся тишины, вой этот поднялся громче и громче, пока наконец не замер с последним завыванием ветра. Собачка, лежавшая
на диване,
на этот раз не удовольствовалась ворчаньем: она проворно спрыгнула наземь, вскочила
на окно и принялась визжать и лаять, царапая стекла как бешеная.
Только что отобедали, раздача даров
началась. Сначала в горницах заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем вместе с отцом, матерью и почетными гостями вышла она
на улицу.
На десяти больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела к людям «причет...
А
на улице нельзя было бы оставить, потому что сейчас же
начнется кашель, чахотка, наступит смерть…
Здесь он
начался в надворных службах, где помещались сеновал и сараи,
на втором дворе, и перешел
на два дома в Стремянной
улице.
Но вот
начинается и вылазка: из дверей одной избы выглянул
на улицу зипун и стал-стоит
на ветре; через минуту из другой двери высунулась нахлобученная шапка и тоже застыла
на месте; еще минута, и они увидали друг друга и поплыли, сошлись, вздохнули и, не сказав между собою ни слова, потянулись, кряхтя и почесываясь, к господскому дому,
на темном фасе которого, то там, то здесь, освещенные окна сияли как огненные раны.
На Нижней
улице ему указали
на другой желтый дом, с двумя будками. Архип вошел. Передней тут не было, и присутствие
начиналось прямо с лестницы. Старик подошел к одному из столов и рассказал писцам историю сумки. Те вырвали у него из рук сумку, покричали
на него и послали за старшим. Явился толстый усач. После короткого допроса он взял сумку и заперся с ней в другой комнате.
На главной
улице после полудня
началось катанье
на рысаках, — одним словом, было весело, всё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем.
Да и в 1868 году рабочее движение уже
началось, приняв более спокойную и менее опасную форму"Союзов" — тред-юнионов. И тогда можно было вынести
на улицу любой жгучий вопрос, устроить какой угодно митинг, произносить какие угодно спичи, громить парламент, дворянство, капиталистов, поносить даже королеву.
Когда вечером я услышу
на улице шум, громкий крик, то я вздрагиваю и думаю, что это уже
началась… резня.
День держался яркий, с небольшим морозом. Езда
на улицах, по случаю праздника,
началась с раннего утра. В четверть часа докатил Палтусов до церкви „Успенья
на Могильцах“. В этом приходе значился дом гвардии корнета Евграфа Павловича Куломзова.
А «по закону противодействия может
начаться на другой
улице праздник».
Елизавета Петровна и Шетарди только и ожидали начала военных действий со стороны шведов, чтобы подать гвардии сигнал к восстанию. Они могли
начаться со дня
на день. По
улицам Петербурга ежедневно проходили войска, отправляемые в Финляндию.
Пока мы говорили, парни вышли из дома
на улицу, и опять
началось голошение, взвизги, хохот, уговоры.