Неточные совпадения
Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин
начал рассказывать все ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая свой
рассказ просьбами о том, чтобы доктор сейчас же
с ним поехал.
И княгиня, наклонившись к папа,
начала ему рассказывать что-то
с большим одушевлением. Окончив
рассказ, которого я не слыхал, она тотчас засмеялась и, вопросительно глядя в лицо папа, сказала...
Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо,
с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах.
Когда, приехав
с дачи, Вера Петровна и Варавка выслушали подробный
рассказ Клима, они тотчас же
начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.
После первых взрывов рыданий и истерики она даже
с охотой
начала говорить, и
рассказ ее я выслушал жадно.
Затем, описав путешествие к Лягавому и проведенную в угарной избе ночь и проч., довел свой
рассказ и до возвращения в город и тут
начал сам, без особенной уже просьбы, подробно описывать ревнивые муки свои
с Грушенькой.
Но эти люди, которые будут
с самого
начала рассказа думать про моих Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: «ну да, это наши добрые знакомые, простые обыкновенные люди, как мы», — люди, которые будут так думать о моих главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.
— Четвертого дня, —
начал он
с принужденной улыбкой и запинаясь, — я удивил вас своим
рассказом; сегодня удивлю еще более.
С другим я, вероятно, не решился бы… так прямо… Но вы благородный человек, вы мне друг, не так ли? Послушайте: моя сестра, Ася, в вас влюблена.
Хомяков спорил до четырех часов утра,
начавши в девять; где К. Аксаков
с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не брал в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все знали; где Редкин выводил логически личного бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).] где Грановский являлся
с своей тихой, но твердой речью; где все помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый,
с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми в оригинальную форму и намеренно замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались
рассказами М.
С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
Какие молодцы попадали сюда на службу уже после реформы 1884 г., видно из приказов о смещении
с должностей, о предании суду или из официальных заявлений о беспорядках по службе, доходивших «до наглого разврата» (приказ № 87-й 1890 г.), или из анекдотов и
рассказов, вроде хотя бы
рассказа о каторжном Золотареве, человеке зажиточном, который водил компанию
с чиновниками, кутил
с ними и играл в карты; когда жена этого каторжника заставала его в обществе чиновников, то
начинала срамить его за то, что он водит компанию
с людьми, которые могут дурно повлиять на его нравственность.
Когда же он откладывал дудку, она
начинала передавать ему свои детски-живые впечатления от окружающей природы; конечно, она не умела выражать их
с достаточной полнотой подходящими словами, но зато в ее несложных
рассказах, в их тоне он улавливал характерный колорит каждого описываемого явления.
С необыкновенным достоинством, вполне соответствовавшим его осанистой наружности, тихим, любезным голосом
начал Афанасий Иванович один из своих «милых
рассказов».
Вот почему ему ужасно не хотелось в то утро,
с которого мы
начали рассказ, идти завтракать в недра семейства.
Из
рассказов их и разговоров
с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и
начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы
с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Я не буду описывать вам,
с каким восторгом я стремился утром к генералу, чтоб доложить ему о своем новом открытии, но едва
начал свой
рассказ, как уже меня поразило какое-то зловещее выражение, светившееся в его глазах.
— Ничего там нет, ни листика! — сказала она и, постепенно оживляясь,
начала рассказывать о своей встрече
с Чумаковым. Николай слушал ее, сначала беспокойно хмуря брови, потом
с удивлением и наконец вскричал, перебивая
рассказ...
От обедов a la carte в курзале перешли к табльдоту в кургаузе, перестали говорить о шампанском и обратились к местному кислому вину, приговаривая: вот так винцо! бросили погоню за молодыми бесшабашными советниками и
начали заигрывать
с коллежскими и надворными советниками. По вечерам посещали друг друга в конурах, причем Дыба читал вслух"Ключ к таинствам природы"Эккартсгаузена и рассказывал анекдоты из жизни графа Михаила Николаевича, сопровождая эти
рассказы приличным экспекторированием.
— Я было приготовил тебя, а ты, я вижу, все-таки хочешь
начать с обыкновенных прелюдий. Это значит, что
рассказ продолжится целый час; мне некогда: почта не будет ждать. Постой, уж я лучше сам расскажу.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины,
с которым Николай Всеволодович имел, четыре
с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в
начале моего
рассказа.
Произошло его отсутствие оттого, что капитан, возбужденный
рассказами Миропы Дмитриевны о красоте ее постоялки, дал себе слово непременно увидать m-lle Рыжову и во что бы то ни стало познакомиться
с нею и
с матерью ее, ради чего он, подобно Миропе Дмитриевне, стал предпринимать каждодневно экскурсии по переулку, в котором находился домик Зудченки, не заходя, впрочем, к сей последней, из опасения, что она
начнет подтрунивать над его увлечением, и в первое же воскресенье Аггей Никитич, совершенно неожиданно для него, увидал, что со двора Миропы Дмитриевны вышли: пожилая, весьма почтенной наружности, дама и молодая девушка, действительно красоты неописанной.
В то самое крещение,
с которого я
начал мой
рассказ, далеко-далеко, более чем на тысячеверстном расстоянии от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось такого рода происшествие: поутру перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, — один старик и, по-видимому, слепой, а другой — его вожак — молодой,
с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями.
А дело
с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после
начала этого
рассказа два человека сошли
с воздушного поезда на углу 4 avenue и пошли по одной из перпендикулярных улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них был высокий блондин
с бородой и голубыми глазами, другой — брюнет, небольшой, но очень юркий,
с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний вбежал на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ остановил его.
«Продолжение ее
рассказов сходно
с тем, что мы будем описывать за истинное; но изложенное сейчас
начало, невзирая на известную ученость, полезные труды и обширные сведения Рычкова о Средней Азии и Оренбургском крае, хронологически невозможно и противно многим несомненным историческим известиям.
Но я
с самого
начала нашего знакомства взял
с нею такой серьезный, искренний и простой тон, что она охотно принимала на бесконтрольную веру все мои
рассказы.
Но писать правду было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные»,
рассказ из жизни рабочих.
Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу
с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Однако прочел великолепно и успех имел грандиозный.
С этого бенефиса и
начал читать
рассказ Мармеладова.
Не смеяться над этими
рассказами точно было невозможно, и Дора не находила ничего ужасного в том, что Илья Макарович, например, являлся домой
с каким-нибудь трехрублевым полированным столиком; два или три дня он обдувал, обтирал этот столик, не позволял к нему ни притрагиваться, ни положить на него что-нибудь — и вдруг этот же самый столик попадал в немилость: Илья Макарович вытаскивал его в переднюю, ставил на нем сушить свои калоши или
начинал стругать на нем разные палки и палочки.
Это, однако, имело для Gigot свою хорошую сторону, потому что чрезвычайно сблизило его
с Ольгой Федотовной, которая сама была подвержена подобным припадкам и, по сочувствию, нежно соболезновала о других, кто их имеет. А бедный Gigot, по
рассказам Ольги Федотовны, в
начале своего житья в доме княгини, бывало, как пообедает, так и
начнет морщиться.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в
начале нашего
рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе
с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того.
Лицо барона приняло скучающее выражение и напомнило несколько то выражение, которое он имел в
начале нашего
рассказа, придя
с князем в книжную лавку; он и теперь также стал рассматривать висевшую на стене карту. Наконец, Анна Юрьевна сделала восклицание.
Рудин
начал рассказывать. Рассказывал он не совсем удачно. В описаниях его недоставало красок. Он не умел смешить. Впрочем, Рудин от
рассказов своих заграничных похождений скоро перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки, об университетах и жизни университетской вообще. Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину. Все слушали его
с глубоким вниманием. Он говорил мастерски, увлекательно, не совсем ясно… но самая эта неясность придавала особенную прелесть его речам.
Перед тем я жил безвыездно в столице, начитался
рассказов из народного быта, и мне
начало сдаваться, что я, выросший на гостомельском выгоне между босоногими ровесниками, раззнакомился
с народной жизнью.
Он даже
начал дело
с простой шутки, думая, что люди, не подорожившие своими средствами для постройки флота, видевшие превосходство иностранцев в разных знаниях и искусствах, отрекшиеся, по воле царя, от своей величавой, неподвижной спеси, прогулявшиеся за границу или слышавшие подробные
рассказы очевидцев о чужих землях, — что люди эти не постоят уже за кафтан и бороду.
Приводя
рассказ Петра о
начале его учения, г. Устрялов справедливо замечает, что если бы Лефорт был тогда при Петре, то отчего же бы не обратиться ему к Лефорту
с своими расспросами?
В этом смысле искусство ничем не отличается от
рассказа о предмете; различие только в том, что искусство вернее достигает своей цели, нежели простой
рассказ, тем более ученый
рассказ; под формою жизни мы гораздо легче знакомимся
с предметом, гораздо скорее
начинаем интересоваться им, «ежели тогда, когда находим сухое указание на предмет.
И мы
начали ждать государя. Наша дивизия была довольно глухая, стоявшая вдали и от Петербурга и от Москвы. Из солдат разве только одна десятая часть видела царя, и все ждали царского поезда
с нетерпением. Прошло полчаса; поезд не шел; людям позволили присесть. Начались
рассказы и разговоры.
С самого
начала идет коротенький
рассказ о баснословном времени славянской истории (V–IX века) и приводится
рассказ новгородского летописца о скифах и славянах, которых он почитает единоплеменным народом, производя их названия от имен князей Скифа и Славяна, родных братьев.
Весьма естественное любопытство загорелось почти на лицах всех, и самый аукционист, разинув рот, остановился
с поднятым в руке молотком, приготовляясь слушать. В
начале рассказа многие обращались невольно глазами к портрету, но потом все вперились в одного рассказчика, по мере того как
рассказ его становился занимательней.
Хмельной старичишка, приехавший
с молодым парнем, готовился было
начать рассказ о встрече своей
с Антоном какому-то мельнику (что делал он без исключения всякий раз, как на сцену появлялось новое лицо), когда к кружку их подошел человек высокого роста, щегольски одетый; все в нем
с первого разу показывало зажиточного фабричного мужика.
Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом
начале рассказа, то я сказал бы, что Шерамур есть герой брюха, в самом тесном смысле, какой только можно соединить
с этим выражением. Но все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, — иначе я ничего не выражу. Герой мой — личность узкая и однообразная, а эпопея его — бедная и утомительная, но тем не менее я рискую ее рассказывать.
Сравните это хоть
с рассказом Карамзина, который говорит: «Аскольд и Дир, может быть недовольные Рюриком, отправились искать счастья…» В примечании же Карамзин прибавляет: «У нас есть новейшая сказка о
начале Киева, в коей автор пишет, что Аскольд и Дир, отправленные Олегом послами в Царьград, увидели на пути Киев», и пр… Очевидно, что г. Жеребцову понравилась эта сказка, и он ее еще изменил по-своему для того, чтобы изобразить Аскольда и Дира ослушниками великого князя и оправдать поступок
с ними Олега.
Заложив руки за спину, Савелий несколько времени переминался
с ноги на ногу, не зная,
с чего ловчее
начать. Ожигов сел на стул, уперся по-старчески руками о колени и, склонив голову немного набок, приготовился слушать. Когда Савелий
начал свой
рассказ, старик сосал бескровные сухие губы и в такт
рассказа покачивал головой.
Одни
рассказы и каляканье, на которые год тому назад не обращала она ни малейшего внимания и которые теперь,
с двенадцатилетним возрастом, как-то особенно
начали возбуждать любопытство, присоединяли иногда ее к общему кругу.
— Нет, — ответил он
с той же странной мягкой грустью. — Нет, гораздо раньше. Вот я расскажу вам, если хотите… Кстати, и было это почти в этих самых местах. Я вот еду теперь
с вами, и мне кажется, что… я переживаю
начало моего
рассказа, а вы поедете дальше и встретите его продолжение…
Михайло Иванович, о котором я слышал много
рассказов, рекомендовавших в самом ярком свете его предприимчивость, доходившую до дерзости в
начале здешней карьеры, — теперь трусил, как баба, и мне поневоле приходилось из-за этого проводить
с ним скучнейшие вечера и долгие ночи на пустынных станках угрюмой и безлюдной Лены.
К концу даже тон
рассказа изменяется сравнительно
с беспорядочным
началом его.
Алена Игнатьевна еще более покраснела; старый дворецкий продолжал насильно улыбаться. Мне сделалось его жаль; понятно, что плутовка Грачиха в прежние времена не стала бы и не посмела так
с ним разговаривать. Несколько времени мы молчали, но тут я вспомнил тоже
рассказы матушки о том, что у старухи Пасмуровой было какое-то романическое приключение, что внучка ее влюбилась в молодого человека и бежала
с ним ночью. Интересуясь узнать подробности, я
начал издалека...
В продолжение всего этого
рассказа я глаз не спускал
с старика, и хоть он ни в слове не проговорился, но по оттенкам в тонких чертах лица его очень легко было догадаться, что все это дело обдумывал и устроивал он, вместе
с городничим. Предугадывая, что и на дальнейшие мои расспросы он станет хитрить и лавировать в ответах, я
начал более вызывать на разговор Алену Игнатьевну.
Стало так неприятно, что все
начали останавливать других, говоря: «Полно, довольно, оставьте это; ну вас к черту
с такими
рассказами!
Мы еще раз напились перед сном чаю, запасли хвороста и сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган. Лежа на своей зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы продолжали вести страшные
рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот
с моим дядей был случай…» Но догорел огонь на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в крыше вместо трубы, дым, и мы
начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.