Неточные совпадения
— Ах, какая
ночь! — сказал Весловский, глядя
на видневшиеся при слабом свете зари в большой раме отворенных теперь ворот
край избы и отпряженных катков. — Да слушайте, это женские голоса поют и, право, недурно. Это кто поет, хозяин?
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там,
на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю
ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами, простых этаких русских, и стал копать у самого камня, у самого
края, яму; всю
ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и так только
на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
Во время пути я наступил
на колючее дерево. Острый шип проколол обувь и вонзился в ногу. Я быстро разулся и вытащил занозу, но, должно быть, не всю. Вероятно, кончик ее остался в ране, потому что
на другой день ногу стало ломить. Я попросил Дерсу еще раз осмотреть рану, но она уже успела запухнуть по
краям. Этот день я шел, зато
ночью нога сильно болела. До самого рассвета я не мог сомкнуть глаз. Наутро стало ясно, что
на ноге у меня образовался большой нарыв.
В верхней части река Сандагоу слагается из 2 рек — Малой Сандагоу, имеющей истоки у Тазовской горы, и Большой Сандагоу, берущей начало там же, где и Эрлдагоу (приток Вай-Фудзина). Мы вышли
на вторую речку почти в самых ее истоках. Пройдя по ней 2–3 км, мы остановились
на ночлег около ямы с водою
на краю размытой террасы.
Ночью снова была тревога. Опять какое-то животное приближалось к биваку. Собаки страшно беспокоились. Загурский 2 раза стрелял в воздух и отогнал зверя.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом
краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную
ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь
на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Ночью во время сна арестант держит тачку под нарой, и, чтобы это было удобнее и легче сделать, его помещают обыкновенно
на краю общей нары.
За левым бортом в бесконечно далекой черноте
ночи, точно
на краю света, загорелась вдруг яркая, белая, светящаяся точка маяка; продержавшись с секунду, она мгновенно гасла, а через несколько секунд опять вспыхивала, и опять гасла, и опять вспыхивала через точные промежутки. Смутное нежное чувство прикоснулось вдруг к душе Елены.
Жуткие и темные предчувствия Ахиллы не обманули его: хилый и разбитый событиями старик Туберозов был уже не от мира сего. Он простудился, считая
ночью поклоны, которые клал по его приказанию дьякон, и заболел, заболел не тяжко, но так основательно, что сразу стал
на край домовины.
В увлечении я хотел было заговорить о Фрези Грант, и мне показалось, что в нервном блеске устремленных
на меня глаз и бессознательном движении руки, легшей
на край стола концами пальцев, есть внутреннее благоприятное указание, что рассказ о
ночи на лодке теперь будет уместен. Я вспомнил, что нельзя говорить, с болью подумав: «Почему?» В то же время я понимал, почему, но отгонял понимание. Оно еще было пока лишено слов.
И
на мгновенье все это показалось страшным сном: и
ночь, и Колесников, и те чувства, что только что до
краев наполняли его и теперь взметнулись дико, как стая потревоженного воронья.
Я подумал, что это оставлены
на ночь шубы; но из-под одного
края простыни выставлялись наружу две ноги, обутые в белые чулки и голубые суконные туфли.
На самом
краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда
на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва
на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться
на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище
ночи...
Восточная сторона неба уже наливалась молочно-розовым светом, когда мы, пожелав друг другу спокойной
ночи, растянулись
на своих постелях; звезды тихо гасли; прииск оставался в тумане, который залил до
краев весь лог и белой волной подступал к самой конторе.
Нисходит
ночь на мир прекрасный,
Кругом все дышит тишиной;
Любви и грусти полон страстной,
Пою один про
край иной!
Весенних листьев трепетанье,
Во мраке веющие сны,
Журчанье вод, цветов дыханье —
Все мне звучит как обещанье
Другой, неведомой весны!
Хвостуши, оставляемые
на ночь, то есть часов
на шесть, набивались рыбою только
на четверть не вровень с
краями, но сверху обыкновенно была мелкая плотва: вероятно, крупная рыба выскакивала.
Дальше уже нет ни одной городской постройки, кроме военной тюрьмы; ее огни едва мерцают далеко-далеко
на краю военного поля, которое теперь кажется чернее
ночи.
Тени плавают, задевают стебли трав; шорох и шёпот вокруг; где-то суслик вылез из норы и тихо свистит. Далеко
на краю земли кто-то тёмный встанет — может, лошадь в ночном — постоит и растает в море тёплой тьмы. И снова возникает, уже в ином месте, иной формы… Так всю
ночь бесшумно двигаются по полям немые сторожа земного сна, ласковые тени летних
ночей. Чувствуешь, что около тебя,
на всём круге земном, притаилась жизнь, отдыхая в чутком полусне, и совестно, что телом твоим ты примял траву.
И с сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от боли большую часть
ночи. А
на утро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением. И жить так
на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.
В тот самый вечер, как сходка, выбирая рекрута, гудела у конторы в холодном мраке октябрьской
ночи, Поликей сидел
на краю кровати у стола и растирал
на нем бутылкой лошадиное лекарство, которого он и сам не знал.
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда,
В долгу
ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет —
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В теплый
край, за сине море
Улетает до весны.
— Вот оно что: одного унес, за другим прилетел… Ну, моя хата с
краю!.. Засватал чорт жида, — мельнику досталось приданое; теперь сватает мельника, а приданое — мне. Солдат кому ни служит, ни о ком не тужит. Выручка
на руках, пожалуй, можно и самому за дело приняться. Не станет теперь Харька Трегубенка, а будет Харитон Иванович Трегубов. Только уж я не дурак:
ночью на плотину меня никакими коврижками не заманишь…
Действительно, туман совершенно рассеялся, воздух стал прозрачнее и несколько мягче.
На севере из-за гребня холмов, покрытых черною массой лесов, слабо мерцая, подымались какие-то белесоватые облака, быстро пробегающие по небу. Казалось, кто-то тихо вздыхал среди глубокой холодной
ночи, и клубы пара, вылетавшие из гигантской груди, бесшумно проносились по небу от
края и до
края и затем тихо угасали в глубокой синеве. Это играло слабое северное сияние.
А Иуда сел — и, двигая головою направо и налево, тоненьким голоском стал жаловаться
на болезни,
на то, что у него болит грудь по
ночам, что, всходя
на горы, он задыхается, а стоя у
края пропасти, испытывает головокружение и едва удерживается от глупого желания броситься вниз.
А бразильянец долго стоял и смотрел
на дерево, и ему становилось всё грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные
ночи. И вспомнил еще, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного
края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а
на другой день уже ехал
на пароходе домой.
Вскоре мое мрачное настроение понемногу рассеялось: пока я был в университете, мне самому ни в чем не приходилось нести ответственности. Но когда я врачом приступил к практике, когда я
на деле увидел все несовершенство нашей науки, я почувствовал себя в положении проводника, которому нужно
ночью вести людей по скользкому и обрывистому
краю пропасти: они верят мне и даже не подозревают, что идут над пропастью, а я каждую минуту жду, что вот-вот кто-нибудь из них рухнет вниз.
Какая
ночь!
На всём какая нега!
Благодарю, родной полночный
край!
Из царства льдов, из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!
На ночь петух сажает новую свою подругу
на самый
край нашести, сам садится рядом и таким образом заслоняет ее от клевков старых кур.
Ночью я проснулся и не сразу мог сообразить, где я нахожусь. Кругом было темно;
край моего одеяла заиндевел. Снаружи слышался какой-то шум, словно кто-то песок бросал лопатой
на корье. Это ветер наметывал снег
на стены юрты.
На следующий день мы расстались с рекой Нельмой. Холодный западный ветер, дувший всю
ночь с материка в море, не прекратился. Он налетал порывами, срывая с гребней волн воду, и сеял ею, как дождем. Из опасения, что ветром может унести наши лодки в открытое море, удэхейцы старались держаться под защитой береговых обрывов. Около устьев горных речек, там, где скалистый берег прерывался, ветер дул с еще большею силой, и нам стоило многих трудов пройти от одного
края долины до другого.
Все благополучно:
ночь — зги не видно, а вон мелькнул и огонек, это в Ицкиной хате
на краю города.
Весь вечер и всю
ночь, не смыкая глаз до утра, распоряжался он
на пожаре. Когда они с Хрящевым прискакали к дальнему
краю соснового заказника, переехав Волгу
на пароме, огонь был еще за добрых три версты, но шел в их сторону. Начался он
на винокуренном заводе Зверева в послеобеденное время. Завод стоял без дела, и никто не мог сказать, где именно загорелось; но драть начало шибко в первые же минуты, и в два каких-нибудь часа остались одни головешки от обширного — правда, старого и деревянного — здания.
Третьего дня
ночью я был
на краю самоубийства.
А когда солнце, обещая долгий, непобедимый зной, стало припекать землю, всё живое, что
ночью двигалось и издавало звуки, погрузилось в полусон. Старик и Санька со своими герлыгами стояли у противоположных
краев отары, стояли не шевелясь, как факиры
на молитве, и сосредоточенно думали. Они уже не замечали друг друга, и каждый из них жил своей собственной жизнью. Овцы тоже думали…
Егорка возвратился домой бегом и с прискоком и, проходя мимо слухового окна, даже дьяволу шиш показал. Да и все приободрились, решив, что одну
ночь как-нибудь уже можно прокоротать, а чтобы не было очень страшно, то все легли вместе в одной комнате, и только Егорка поместился
на кухне, при Марфутке, чтобы той не страшно было
ночью вставать переваливать тесто, которое роскошно грелось и подходило под шубою
на краю печки.
На дороге по-прежнему медленно тянулись к северу бесконечные обозы. У
края валялись стащенные с дороги два солдатских трупа, истоптанные колесами и копытами, покрытые пылью и кровью. А где же японцы? Их не было.
Ночью произошла совершенно беспричинная паника. Кто-то завопил во сне: «Японцы! Пли!» — и взвился ужас. Повозки мчались в темноте, давили людей, сваливались с обрывов. Солдаты стреляли в темноту и били своих же.
И вот однажды, когда, при опускающемся покрове
ночи, столпник «усильно подвигся мыслию уведети: кацы суть иже Богу угожающи», он приклонился головою к
краю расщелины своей скалы, и с ним случилась необыкновенная вещь: повеяло
на него тихое, ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие слова...
По целым часам смотрел я
на эту звезду утешительную, и только
ночь уносила с нею мои радости; поутру дожидался я, когда опять взойдет мое светило и даст мне приветный знак от родного
края.
Молодость, словно крепкий мед, бьет через
край, пока не установится. Разгулу ее посвятил Хабар целую
ночь, в которую то вино, то с друзьями тяжба за первенство
на игрищах, то любовь попеременно вызывали
на бой его могучие силы. И везде вышел он победителем.
«Что, родная, муки ада?
Что небесная награда?
С милым вместе — всюду рай;
С милым розно — райский
крайБезотрадная обитель.
Нет, забыл меня спаситель!» —
Так Людмила жизнь кляла,
Так творца
на суд звала…
Вот уж солнце за горами;
Вот усыпала звездами
Ночь спокойный свод небес;
Мрачен дол, и мрачен лес.
— Так вот как! — сказал он мрачно. Прошелся несколько раз по комнате,
на шаг не доходя до девушки, и, когда сел
на прежнее место, — лицо у него было чужое, суровое и несколько надменное. Молчал, смотрел, подняв брови
на потолок,
на котором играло светлое с розовыми
краями пятно. Что-то ползало, маленькое и черное, должно быть, ожившая от тепла, запоздалая, осенняя муха. Проснулась она среди
ночи и ничего, наверно, не понимает и умрет скоро. Вздохнул.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое-где по небу; красное, подобное пожару зарево встающего полного месяца разлилось по
краю неба, и огромный, красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но
ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров
на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними.
На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
А когда вспыхивала молния и облака вырисовывались тонкой встревоженной грудою теней,
на поле от
края до
края ложился широкий золотисто-красный огонь, и колосья бежали, склонив головы, как испуганное стадо, — бежали в эту июльскую грозную
ночь.
Солнце село,
на востоке появилась серо-лиловая полоса с слабо-пурпуровым
краем — первая тень надвигающейся
ночи. Золотистый запад бледнел, полоса
на востоке темнела и росла; а вместе с этим вокруг становилось все тише и людей
на полях попадалось все меньше. Дойдя до четверти неба, надвигавшаяся с востока тень слилась с вдруг потемневшим небом, и
на нем замигали звезды.