Неточные совпадения
Самгин не знал, но почему-то пошевелил
бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом
на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано
место табельщика
на заводе.
В шапке черных и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками и широкой синей полосой
на месте усов, которые как бы заменялись толстыми
бровями, он смотрел из-под нахмуренных
бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые ярко-красные ‹губы› смачно чмокали, и, спрятав руки за спину, не улыбаясь, звонким, но комически унылым голосом он рассказывал...
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки.
Бровей у нее почти совсем не было, а были
на их
местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести;
брови чешутся — слезы; лоб — кланяться; с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть —
на новом
месте спать, подошвы — дорога…
На первом
месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с сросшимися
бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстук, с величавой благосклонностью в речи, с чувством достоинства в каждом движении.
Время любви прошло, распухшая кожа
на шее косачей опадает,
брови прячутся, перья лезут… пора им в глухие, крепкие
места, в лесные овраги; скоро придет время линять, то есть переменять старые перья
на новые: время если не болезни, то слабости для всякой птицы.
Антон отправился с лакеем Лаврецкого отпирать конюшню и сарай;
на место его явилась старушка, чуть ли не ровесница ему, повязанная платком по самые
брови; голова ее тряслась, и глаза глядели тупо, но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно, и в то же время — какое-то почтительное сожаление.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В одном
месте он было остановился и, нахмурив
брови, посмотрел
на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая
на полу, только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
А посредине круга,
на камнях мостовой, вертелась и дробно топталась
на месте толстая женщина лет сорока пяти, но еще красивая, с красными мясистыми губами, с влажными, пьяными, точно обмасленными глазами, весело сиявшими под высокими дугами черных правильных малорусских
бровей.
Противники и секунданты обменялись, как водится, поклонами; один доктор даже
бровью не повел — и присел, зевая,
на траву: «Мне, мол, не до изъявлений рыцарской вежливости». Г-н фон Рихтер предложил г-ну «Тшибадола» выбрать
место; г-н «Тшибадола» отвечал, тупо ворочая языком («стенка» в нем опять обрушилась), что: «Действуйте, мол, вы, милостивый государь; я буду наблюдать…»
— Прощайте, monsieur Irteneff, — сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой и так же, как сын, посмотрев мне в
брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее мужу, и опять
на старого Ивина мой поклон подействовал так же, как ежели бы открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что отец его получил там
место (он назвал мне какое-то очень важное
место).
Помню, что в одном из прочитанных мною в это лето сотни романов был один чрезвычайно страстный герой с густыми
бровями, и мне так захотелось быть похожим
на него наружностью (морально я чувствовал себя точно таким, как он), что я, рассматривая свои
брови перед зеркалом, вздумал простричь их слегка, чтоб они выросли гуще, но раз, начав стричь, случилось так, что я выстриг в одном
месте больше, — надо было подравнивать, и кончилось тем, что я, к ужасу своему, увидел себя в зеркало безбровым и вследствие этого очень некрасивым.
Когда я принес большой медный чайник кипятку, в лавке оказались гости: старичок Лукиан, весело улыбавшийся, а за дверью, в темном уголке, сидел новый человек, одетый в теплое пальто и высокие валяные сапоги, подпоясанный зеленым кушаком, в шапке, неловко надвинутой
на брови. Лицо у него было неприметное, он казался тихим, скромным, был похож
на приказчика, который только что потерял
место и очень удручен этим.
Он отодвинулся
на шаг, и вдруг красное пламя ослепило меня, обожгло мне пальцы, нос,
брови; серый соленый дым заставил чихать и кашлять; слепой, испуганный, я топтался
на месте, а солдаты, окружив меня плотным кольцом, хохотали громко и весело.
Неподалёку от Кожемякина,
на песке, прикрытый дерюгой, лежал вверх лицом Тиунов, красная впадина
на месте правого глаза смотрела прямо в небо, левый был плотно и сердито прикрыт
бровью, капли пота, как слёзы, обливали напряжённое лицо, он жевал губами, точно и во сне всё говорил.
Действие этого рассказа было таково, что Биче немедленно сняла полумаску и больше уж не надевала ее, как будто ей довольно было разделять нас. Но она не вскрикнула и не негодовала шумно, как это сделали бы
на ее
месте другие: лишь, сведя
брови, стесненно вздохнула.
— Ну уж, братцы, милостив к вам господь! — продолжал Глеб, значительно подымая густые свои
брови. — Не чаял я увидеть вас
на нашем берегу;
на самом том
месте, где вы через воду-то проходили, вечор сосновский мельник воз увязил…
Гришке между тем не сиделось
на месте. Черные глаза его, жадно устремленные
на рассказчика, разгорались как уголья. Румянец играл
на щеках его. Время от времени он нахмуривал
брови и притискивал ногою землю.
— Я тебя проучу, как дурью-то забираться! — закричал отец, сурово изгибая свои
брови. — Я выколочу из тебя дурь-то: так отдую, что ты у меня
на этом
месте трое суток проваляешься! — заключил он, все более и более разгорячаясь.
Пришёл с войны один из Морозовых, Захар, с георгиевским крестом
на груди, с лысой, в красных язвах, обгоревшей головою; ухо у него было оторвано,
на месте правой
брови — красный рубец, под ним прятался какой-то раздавленный, мёртвый глаз, а другой глаз смотрел строго и внимательно. Он сейчас же сдружился с кочегаром Кротовым, и хромой ученик Серафима Утешителя запел, заиграл...
— Стойте
на месте и молчите! — приказала Кэт, сдвигая
брови и топая нетерпеливо ногой по шуршащим листьям.
Когда, бывало, старый Михеич сидел
на окне коридора и дремал, при чем из-под его папахи, вечно нахлобученной
на самые
брови, виднелись концы длинных усов и ястребиного носа, тихо и благосклонно «клевавшего» в спокойной дремоте, в коридоре подследственных воцарялась непринужденность и даже некоторая развязность, конечно, в возможных для этого
места пределах.
Сперва лишь
на месте поводит усом,
Щетинистой
бровью кивает,
Но вот запыхтел и надулся, как сом,
Всё боле его разбирает...
Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными
бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят
на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке,
на которой темнели мокрые от пота
места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.
Другая
на месте Макрины тотчас бы возрадовалась, но ловкая уставщица
бровью даже не повела. Напротив, приняла озабоченный вид и медленно, покачивая головой, промолвила...
Все, само собой, в вольном платье: кто барином в крахмале, кто купцом пузастым, кто услужающим половым-шестеркой. Бабьи рольки тоже все свои сполняли. Прямо удивления достойно… Другой обалдуй в роте последний человек, сам себе
на копыта наступает, сборку-разборку винтовки, год с ним отделенный бьется, — ни с
места. А тут так райским перышком и летает, — ручку в бок,
бровь в потолок, откуда взялось…
Иногда профессор истории, среди красноречивого повествования о победах Александра Великого, от которых передвигался с
места на место парик ученого, густые
брови его колебались, подобно Юпитеровым
бровям в страх земнородным, и кафедра трещала под молотом его могущей длани, — иногда, говорю я, великий педагог умильно обращался к Адольфу со следующим возгласом...
Она пересела еще раз, и еще; потом прилегла впоперек кровати и снова привстала и, улыбнувшись
на две лежащие
на полу подушки, вспрыгнула и тихо в ту же минуту насупила
брови.
На верхней подушке, по самой середине была небольшая ложбинка, как будто бы здесь кто лежал головою. В самом верху над этой запавшей ложбинкой, в том
месте, где
на мертвецком венце нарисован спаситель, сидел серый ночной мотылек. Он сидел, высоко приподнявшись
на тоненьких ножках, и то поднимал, то опускал свои крылышки.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из-под своих густых нависших
бровей косился
на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им
место. Он не отвечал
на любимую тему разговора отца — подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
— Так вот как! — сказал он мрачно. Прошелся несколько раз по комнате,
на шаг не доходя до девушки, и, когда сел
на прежнее
место, — лицо у него было чужое, суровое и несколько надменное. Молчал, смотрел, подняв
брови на потолок,
на котором играло светлое с розовыми краями пятно. Что-то ползало, маленькое и черное, должно быть, ожившая от тепла, запоздалая, осенняя муха. Проснулась она среди ночи и ничего, наверно, не понимает и умрет скоро. Вздохнул.