Неточные совпадения
Бывало, сядет он
на Малек-Аделя и поедет — не по
соседям, он с ними по-прежнему не знался, а через их
поля, мимо усадеб…
Шторы падают. Там, за стеной направо,
сосед роняет книгу со стола
на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и
полом — я вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку…
Корзина с провизией склонилась в руках ослабевшего человека, сидевшего в углу вагона, и груши из нее посыпались
на пол. Ближайший
сосед поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и
на место билета положил туда же белую картонную марку с номером. Огромный человек крепко спал, сидя, и
на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило, точно от испуга…
Пью, смотрю
на оборванцев, шлепающих по сырому
полу снежными опорками и лаптями… Вдруг стол качнулся. Голова зашевелилась, передо мной лицо желтое, опухшее. Пьяные глаза он уставил
на меня и снова опустил голову. Я продолжал пить чай… Предзакатное солнышко
на минуту осветило грязные окна притона.
Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел
на стуле, постарался встать и опять хлюпнулся.
Они держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались с прислугой, плевали через плечи незнакомых
соседей, клали ноги
на чужие сиденья, выплескивали
на пол пиво под предлогом, что оно несвежее.
Она была в новом, розовом, ситцевом, не мытом платье, подарке барыни, которое, как лубок, стояло
на ней и кололо глаза
соседям; волосы у ней лоснились,
на них она пол-огарка вымазала; башмаки были хоть не новые, но тонкие.
Недаром с весны скалю зубы-то… постой…» Но Григорий, должно быть, нес чистую напраслину
на соседей своих, ибо сколько ни обходил
поля, сколько ни высматривал его, нигде не было заметно ни истоптанного места, ни даже следа конского или человечьего: овес и гречиха были невредимы.
Посмотрел я
на подпись и еще больше удивился: подписано, что это удивительное, роскошное зерно собрано с
полей моей родной местности, из имения, принадлежащего
соседу моих родственников, именитому барину, которого называть вам не стану. Скажу только, что он известный славянский деятель, и в Красном кресте ходил, и прочее, и прочее.
А когда
на двадцати пяти тысячах мест станут двадцать пять тысяч русских помещичьих домиков, да в них перед окнами
на балкончиках задымятся двадцать пять тысяч самоваров и поедет
сосед к
соседу с семейством
на тройках, заложенных по-русски, с валдайским колокольчиком под дутою, да с бубенцами, а
на козлах отставной денщик в тверском шлыке с павлиньими перьями заведет: «Не одну во
поле дороженьку», так это будет уже не Литва и не Велико-Польша, а Россия.
И, сбив очень ловко концом своей сабли горлышко бутылки, он первый приложился к ней и стал тянуть из нее жадно, не отрывая губ. Выпив большую часть содержимого, он передал полуопорожненную бутылку ближайшему
соседу. Тот тоже отпил немалую толику и сунул бутылку дальше
соседу. Пятый солдат, которому осталось вина только
на донышке, сердито брякнул пустой бутылкой об
пол, предварительно поднеся ее к самому фонарю.
— Вот
на пасху у машиниста то же самое было, — сказала Аксинья. — Никакой карбовкой не
поливали, все живы остались. А то карбовкой все обрызгаете… Ведь мы как живем? И сами у
соседей то-другое занимаем, и им даем. А тогда нешто кто нам даст?
Это первое путешествие
на своих (отец выслал за мною тарантас с тройкой), остановки, дорожные встречи, леса и
поля, житье-бытье крестьян разных местностей по целым трем губерниям; а потом старинная усадьба, наши мужики с особым тамбовским говором,
соседи, их нравы, долгие рассказы отца, его наблюдательность и юмор — все это залегало в память и впоследствии сказалось в том, с чем я выступил уже как писатель, решивший вопрос своего „призвания“.
Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец, у которого болит голова, услышит плач, то закричит, затопает ногами и начнет драться, а с похмелья дерется он ужасно. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и бабушку; кончится тем, что Егорыч вмешается в драку, вцепится в отца и вместе с ним упадет
на пол. Оба валяются
на полу, барахтаются и дышат пьяной, животной злобой, а бабушка плачет, дети визжат,
соседи посылают за дворником. Нет, лучше не плакать.
Зато как скучен я бывал,
Когда сырой туман осенний
Поля и дальние деревни,
Как дым свинцовый, одевал,
Когда деревья обнажались
И лился дождь по целым дням,
Когда в наш дом по вечерам
Соседи шумные сбирались,
Бранили вечный свой досуг,
Однообразный и ленивый,
А самовар, как верный друг,
Их споры слушал молчаливо
И пар струистый выпускал
Иль вдруг
на их рассказ бессвязный
Какой-то музыкою странной.
«Ведь нельзя же обеим оставаться в безбрачном состоянии», думала Настасья Александровна и старалась, не расстраивая этой привязанности, смягчать ее временной разлукой: то оставляла одну или другую погостить
на несколько дней в Приречье и у добрых
соседей, где были девицы сходных с ними лет, то стала вывозить в губернский приреченский свет, собирала у себя кружок разного
пола и возраста, где было полное раздолье всяким играм и увеселениям.