Неточные совпадения
Тихо все, воздух легкий; травка растет — расти, травка Божия, птичка поет — пой, птичка Божия,
ребеночек у женщины
на руках пискнул — Господь с тобой, маленький человечек, расти
на счастье, младенчик!
Да только какой у нас, окромя фабрики, заработок; там полы вымоет, там в огороде выполет, там баньку вытопит, да с ребеночком-то
на руках и взвоет; а четверо прочих тут же по улице в рубашонках бегают.
Дочка, тоже
ребеночек лет восьми, идет в беленьком платьице, смотрит
на мальчика и смеется, а в
руках таку малую кошелочку деревенскую несет, а в кошелочке ежика.
Дожидалось и несколько женщин с грудными детьми, и между ними была и та худая женщина, которая легко держала
на руке бескровного
ребеночка в скуфеечке из лоскутиков.
Он перекрестил ее три раза, снял с своей шеи и надел
на нее образок. Она молча поклонилась ему до земли. Он привстал и весело поглядел
на одну здоровую бабу с грудным
ребеночком на руках.
Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а
на руках у нее плачет
ребеночек, и груди-то, должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока.
Особенно любит она глядеть
на игры и шалости молодежи; сложит
руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы,
детки мои,
детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за
руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
— Давно мы не видались,
детки, — несколько нараспев произнесла игуменья, положив
на колени каждой девушке одну из своих белых, аристократических
рук.
Однажды сидит утром исправник дома, чай пьет; по правую
руку у него жена,
на полу
детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно таких воров и мошенников, которых пять предместников его да и сам он поймать не могли. Жмет ему губернатор
руку со слезами
на глазах за спасение губернии от такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
Оба смолкли. С того берега, с вырубки, от нового домика неслись нестройные песни. Это артель васюхинцев куражилась над мелким лесоторговцем-хозяином. Вчера у них был расчет, причем Ивахин обсчитал их рублей
на двадцать. Сегодня Ветлуга заступилась за своих
деток и взыграла
на руку артели. Теперь хозяин униженно кланялся, а артель не ломила шапок и куражилась.
Домна Осиповна, садясь
на пролетку, швырнула держимую ею в
руках бумажку
на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших с
детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом удрал домой.
Аленушка открыла глаза и увидела седого-седого сгорбленного старика. Она его тоже узнала сразу. Это был тот самый старик, который приносит умным
деткам святочные елки, золотые звезды, коробочки с бомбошками и самые удивительные игрушки. О, он такой добрый, этот старик!.. Он сейчас же взял ее
на руки, прикрыл своей шубой и опять спросил...
Ох, и жалобно же кричал старый Янкель, протягивая
руки туда, где за рекой стояла
на селе его корчма, и называя по имени жену и
деток...
— Вот я тебя и спрашиваю, что ты станешь делать с миром? Ты — хилый
ребёночек, а мир-то — зверь. И проглотит он тебя сразу. А я не хочу этого… Люблю ведь я тебя, дитятко!.. Один ты у меня, и я у тебя один… Как же я буду умирать-то? Невозможно мне умереть, а ты чтоб остался…
На кого?.. Господи!.. за что ты не возлюбил раба твоего?! Жить мне невмочь и умирать мне нельзя, потому — дитё, — оберечь должен. Пестовал семь годов…
на руках моих… старых… Господи, помоги мне!..
«Красота везде неизреченная, — умиленно говорит старец Макар Иванович. — Травка растет, — расти, травка божия! птичка поет, — пой, птичка божия;
ребеночек у женщины
на руках пискнул, — господь с тобой, маленький человечек; расти
на счастье, младенчик!.. Хорошо
на свете, милый!»
— Сядьте, сядьте! — усаживал ее Теркин, не выпуская ее
рук из своих. — Лгать не умеете! Милая… Вы ведь
ребеночек. Дитятко! — так
на деревне говорят. Не то что мы все, великие грешники!
— У святых отцов не было
на руках пятидесяти душ служителей и нескольких сот душ крестьян, которых бог и царь вам вручили как детей ваших. А
детки эти пустились в худое, забыли вас и господа… Грешно баловать их! Ох, ох, сударь, право, не худо и лозу, где не берет слово.
Выбежала я так же, как и к вам, со свечей, глядь — барыня в салопике налегке и с
ребеночком на руках стоит у порога и дико озирается…
— Глашина-то смерть, ведь, мой грех… да проклятой Агафонихи… — почти простонал Павел. — Третью неделю и во сне, и наяву мерещится она, Глаша-то, с
ребеночком… покоя не дает, туда зовет…
на муку мученическую…
руки я
на себя решил наложить, да вот перед смертью вам открыться, казните вы ее, покойной, ворогов, ведьму Агафониху да Настасью, отродье цыганское, треклятое…
— Имениннице дорогой с
детками, — сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. — Ты что, старый греховодник, — обратилась она к графу; целовавшему ее
руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подростут… — она указывала
на девиц, — хочешь — не хочешь, надо женихов искать.