Неточные совпадения
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в
свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел
свое составленное
на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и
на улице, пока все трое дошли до здания
Старого Университета.
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат
на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в
свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.
На звонок тотчас же вошел
старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
Старая, седая Ласка, ходившая за ними следом, села осторожно против него и насторожила уши. Солнце спускалось
на крупный лес; и
на свете зари березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались
своими висящими ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.
Живя
старою жизнью, она ужасалась
на себя,
на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему
своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше всего
на свете любимому нежному отцу.
Старый князь, как и все отцы, был особенно щепетилен насчет чести и чистоты
своих дочерей; он был неблагоразумно ревнив к дочерям, и особенно к Кити, которая была его любимица, и
на каждом шагу делал сцены княгине зa то, что она компрометирует дочь.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села
на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по
старому».
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать
на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья
старая четвероместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги
на переднее место и задумался.
Разве не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять
на край леса, он увидел
на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола
старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его
своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого
старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
— Что вы говорите! — вскрикнул он, когда княгиня сказала ему, что Вронский едет в этом поезде.
На мгновение лицо Степана Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая
на каждой ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был Вронский, Степан Аркадьич уже вполне забыл
свои отчаянные рыдания над трупом сестры и видел в Вронском только героя и
старого приятеля.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками
на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами
на высоких окнах, вазами
на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою
своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
— Нет, Англичанин выкормил
на корабле
своего ребенка, — сказал
старый князь, позволяя себе эту вольность разговора при
своих дочерях.
Старый князь сидел молча, сбоку поглядывая
своими блестящими глазками
на Каренина, и Степан Аркадьич понял, что он придумал уже какое-нибудь словцо, чтоб отпечатать этого государственного мужа,
на которого, как
на стерлядь, зовут в гости.
— Ну что, Капитоныч? — сказал Сережа, румяный и веселый возвратившись с гулянья накануне дня
своего рождения и отдавая
свою сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся
на маленького человека с высоты
своего роста,
старому швейцару. — Что, был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа?
Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную
на колышке
свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы, вышел
на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с
своей историей,
старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году.
«Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!» подумал Левин и побежал к
старой Француженке с седыми букольками, сидевшей
на скамейке. Улыбаясь и выставляя
свои фальшивые зубы, она встретила его, как
старого друга.
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие
свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел
на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит
старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими…
Первый день я провел очень скучно;
на другой рано утром въезжает
на двор повозка… А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как
старые приятели. Я предложил ему
свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот
на манер улыбки. Такой чудак!..
Раз приезжает сам
старый князь звать нас
на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было
свое на уме.
Она села против меня тихо и безмолвно и устремила
на меня глаза
свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в
старые годы так самовластно играли моею жизнью.
В этом, казалось, и заключалась главная цель связей его с
старым повытчиком, потому что тут же сундук
свой он отправил секретно домой и
на другой день очутился уже
на другой квартире.
Всё успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С
своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А
на полу мосье Трике,
В фуфайке, в
старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.
Вот, окружен
своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами
старого Кремля;
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел
на грозный пламень он.
Я выделывал ногами самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими
на месте, как баран, который сердится
на собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу
на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя
на какого-то
старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать
свою ловкость.
Лекарства ли или
своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал
на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то был ранен
старый козак.
Тогда выступило из средины народа четверо самых
старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком
старых не было
на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал
своею смертью) и, взявши каждый в руки земли, которая
на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему
на голову.
Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся
на то,
на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском
своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться
старые в боях.
Что почувствовал
старый Тарас, когда увидел
своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел
на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул
на своих, поднял руку вверх и произнес громко...
И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся
старый атаман и стал отыскивать в траве
свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу
на морях, и
на суше, и в походах, и дома.
Все три всадника ехали молчаливо.
Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит
на Сечи из
своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась
на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями
своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их всем
старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит
на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря.
— Смотрите, добрые люди: одурел
старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей
своих. — Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что:
на кулаки биться!
Жиды начали опять говорить между собою
на своем непонятном языке. Тарас поглядывал
на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его:
на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды — надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния;
старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.
Около молодого запорожца четверо
старых выработывали довольно мелко ногами, вскидывались, как вихорь,
на сторону, почти
на голову музыкантам, и, вдруг опустившись, неслись вприсядку и били круто и крепко
своими серебряными подковами плотно убитую землю.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал
старый весь дух
свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться
на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов
своих, ни церкви Божьей! Украйне не видать тоже храбрейшего из
своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет
старый Тарас седой клок волос из
своей чуприны и проклянет и день и час, в который породил
на позор себе такого сына.
— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это
на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? — Такими словами встретил
старый Бульба двух сыновей
своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
Затем она вымыла пол и села строчить оборку к переделанной из
старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула
на свое отражение.
Это был очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся
старее своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором
на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец
на белых, отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями
на жилете.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился.
На ней был ее бедный,
старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему
свою руку.
По
старой привычке, обыкновенным путем
своих прежних прогулок, он прямо направился
на Сенную.
Часто он спал
на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь
своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Варвара.
На свою бы тебе голову,
старая карга!
Дворовый, верный пёс
Барбос,
Который барскую усердно службу нёс,
Увидел
старую свою знакомку,
Жужу, кудрявую болонку,
На мягкой пуховой подушке,
на окне.
А Павел Петрович вернулся в
свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием
на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance [В стиле эпохи Возрождения (фр.).] из
старого черного дуба, с бронзовыми статуэтками
на великолепном письменном столе, с камином…
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул голову из-за спины
своего товарища и увидал
на крылечке господского домика высокого, худощавого человека с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого в
старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
Он стал читать, все больше по-английски; он вообще всю жизнь
свою устроил
на английский вкус, редко видался с соседями и выезжал только
на выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня и пугая помещиков
старого покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями нового поколения.
Я был уверен, что купить для нее новую книгу вместо
старой было не пустое и не излишнее дело, и это именно так и было: когда я опустил руку в карман, рубль был снова
на своем месте.
Пили, должно быть,
на старые дрожжи, все быстро опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже чувствовал себя охмелевшим. У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая
свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло
на столе, и все вещи в комнате, каждая
своим голосом, откликались
на судорожное веселье людей.
Хотелось придумать
свои, никем не сказанные слова, но таких слов не находилось, подвертывались
на язык все
старые, давно знакомые.
А когда подняли ее тяжелое стекло,
старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам,
своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень
на уровень
своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку с камнем в рукав.