Неточные совпадения
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно
в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его
в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря
на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как
в Германии, где он стоял с полком
в 14-м году, дочь мельника умела играть даже
на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Анна Сергеевна около года после его смерти не выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала только
в Германии; соскучилась и вернулась
на жительство
в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***.
—
В Париж и
в Гейдельберг. [Гейдельберг — город
на юго-западе
Германии, где находился старейший германский университет (основан
в 1386 году).]
— Пороть надобно не его, а — вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар, не взглянув
на того, кто сказал, да и ни
на кого не глядя. — Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская война, как было
в Германии.
Он все топтался
на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются родить детей, о Zweikindersystem
в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что
в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
Игрою и ремеслом находил Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России
на берега океана, о политике Европы
в Китае, об успехах социализма
в Германии и вообще о жизни мира.
— Более чем скучно! Есть что-то безнадежное
в этой пустынности. Совершенно непонятны жалобы крестьян
на недостаток земли; никогда во Франции,
в Германии не видел я столько пустых пространств.
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, — был
в Польше,
в Германии,
на Балканах,
в Турции был,
на Кавказе. Неинтересно.
На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
«
Германия — прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива.
В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур д’Эйфель, понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса.
В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и “Аллеей Победы”. Столица Пруссии — город
на песке, нечто вроде опухоли
на боку
Германии, камень
в ее печени…»
— Мать увезла его
в Германию, женила там
на немке, дочери какого-то профессора, а теперь он
в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.
И он отослал сына — таков обычай
в Германии. Матери не было
на свете, и противоречить было некому.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском
на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу
в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку
в большое село не помышлял,
в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа
на письма не послал.
Она жила гувернанткой
в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю
Германию и смешала всех немцев
в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только
на черную работу,
на труженическое добывание денег,
на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью
в лице и с грубой речью.
Отвернулись от него все, между прочим и все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизнь поддерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хуже всего
в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад
в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно, именно от одного из князей Сокольских, и
на которую он не ответил вызовом.
Я
на водах
в Германии,
на минеральных водах, как и бывал неоднократно,
на каких — это все равно.
Он из немцев, по имени Вейнерт, жил долго
в Москве
в качестве учителя музыки или что-то
в этом роде, получил за службу пенсион и удалился, по болезни, сначала куда-то
в Германию, потом
на мыс Доброй Надежды, ради климата.
Оправдание России
в мировой борьбе, как и всякой страны, всякого народа, может быть лишь
в том, что внесет
в мир большие ценности, более высокого качества духовную энергию, чем
Германия, притязания которой
на мировое владычество она отражает, что своим неповторимым индивидуальным духом она подымает человечество
на более высокую ступень бытия.
Образовалась довольно крепкая славянофильско-консервативная традиция, которая была принята нашей властью и вела
на практике к тому, что наша политика была всегда
в зависимости от
Германии.
Славянофилы пробовали делать
в России то же, что делал
в Германии Фихте, который хотел вывести германское сознание
на самобытный путь.
Как раз явилась тогда
на севере,
в Германии, страшная новая ересь.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне, по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами,
в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из деревни
в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную
Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и
на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и
на испанцев, и
на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но с странной тяжестью
на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но
в Германии редкий запах.
В 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные испытанным. Юношеские мечты сделались невозвратным решением совершеннолетних. Это было самое блестящее время Станкевичева круга. Его самого я уже не застал, — он был
в Германии; но именно тогда статьи Белинского начинали обращать
на себя внимание всех.
В Германии Чаадаев сблизился с Шеллингом; это знакомство, вероятно, много способствовало, чтоб навести его
на мистическую философию. Она у него развилась
в революционный католицизм, которому он остался верен
на всю жизнь.
В своем «Письме» он половину бедствий России относит
на счет греческой церкви,
на счет ее отторжения от всеобъемлющего западного единства.
Нельзя же двум великим историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной истории, представителям двух миров, двух традиций, двух начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя с веревкой рабства
на шее и грубо толкающуюся
в двери Европы и
в двери истории с наглым притязанием
на Византию, с одной ногой
на Германии, с другой —
на Тихом океане.
По книгам я знал, что
в Германии и Швейцарии делали опыты учить глухонемых говорить, как мы говорим, и слушать, смотря
на губы.
Когда он, бывало, приходил
в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим
в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из
Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели
на них большими глазами, как
на собрание ископаемых, как
на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени,
в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Зимой —
на Ривьеру, летом —
в Германию, либо сюда,
на озеро.
Но моя надежда
на скорое наступление творческой эпохи была ослаблена катастрофическими событиями мировой войны, русской революции, переворота
в Германии, новой войны, сумеречным, не творческим периодом между двумя войнами, угрозами нового мирового рабства.
Дало высылаемым персональные визы
на въезд
в Германию, но отказалось дать советской власти коллективную визу для высылаемых.
В этом майоратном имении, находившемся
на самой границе
Германии, мы никогда не жили.
Как тяжело думать, что вот „может быть“
в эту самую минуту
в Москве поет великий певец-артист,
в Париже обсуждается доклад замечательного ученого,
в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию
в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов,
в Италии,
в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь
в Венеции
в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь
на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
«Бертольд, божиею милостию святыя Майнцкия епархии архиепископ,
в Германии архиканцлер и курфирст. Хотя для приобретения человеческого учения чрез божественное печатания искусство возможно с изобилием и свободнее получать книги, до разных наук касающиеся, но до сведения нашего дошло, что некоторые люди, побуждаемые суетныя славы или богатства желанием, искусство сие употребляют во зло и данное для научения
в житии человеческом обращают
на пагубу и злоречие.
Лето и осень они провели
в Германии и Швейцарии, а
на зиму, как оно и следовало ожидать, поехали
в Париж.
Потом сходился
на лекциях
в Бонне с молодыми владетельными принцами
в Германии и, наконец, попал
в Гейдельберг.
Но
на деле никаких голосов не было. Напротив того, во время минутного переезда через черту, отделяющую Россию от
Германии, мы все как будто остепенились. Даже дамы, которые
в Эйдкунене пересели
в наше отделение, чтобы предстать
на Страшный суд
в сопровождении своих мужей, даже и они сидели смирно и, как мне показалось, шептали губами обычную короткую молитву культурных людей:"Пронеси, господи!"
Все это, конечно, необходимо ради государства, ради его величия и славы, и
в Германии на этот счет менее, нежели где-либо, может быть недоразумений.
Софья рассказывала о всемирном бое народа за право
на жизнь, о давних битвах крестьян
Германии, о несчастиях ирландцев, о великих подвигах рабочих-французов
в частых битвах за свободу…
— Вы думаете, что
Германия даром войска
на западной границе стягивает? Нет, батюшка, напрасно она полагает, что
в наше время можно втихомолку войско
в пятьсот тысяч человек
в один пункт бросить!
И заметьте, что если цена
на топливо здесь все-таки достаточно высока, то это только потому, что
Германия вообще скупа
на те произведения природы, которые возобновляются лишь
в продолжительный период времени.
Несмотря
на весьма долговременное пребывание
в Германии, он немецкому языку выучился плохо и только умел браниться
на нем, немилосердно коверкая даже и бранные слова.
Небольшие города
Германии, которые попадались им
на дороге и
в которых они иногда для отдыха Егора Егорыча останавливались, тоже нравились Сусанне Николаевне, и одно
в этом случае удивляло ее, что она очень мало слышала
в этих городках, сравнительно с нашими, колокольного звона, тогда как, прослушав из уст Егора Егорыча еще
в самые первые дни их брака его собственный перевод шиллеровского «Колокола», ожидала, что
в Германии только и делают, что звонят.
Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая
на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки
Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли
на пароход, то
на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина
в каюту; Сусанна же Николаевна осталась
на палубе, где к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся местами замки
на горах называются разбойничьими гнездами, потому что
в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что
в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно
на одном повороте Рейна раздался выстрел.
— Очень не скоро!.. Сначала я был совершенно хром, и уж потом, когда мы гнали назад Наполеона и я следовал
в арьергарде за армией, мне
в Германии сказали, что для того, чтобы воротить себе ногу, необходимо снова ее сломать… Я согласился
на это… Мне ее врачи сломали, и я опять стал с прямой ногой.
Недалеко от дворца стоял печатный двор, с принадлежащею к нему словолитней, с жилищем наборщиков и с особым помещением для иностранных мастеров, выписанных Иоанном из Англии и
Германии. Далее тянулись бесконечные дворцовые службы,
в которых жили ключники, подключники, сытники, повара, хлебники, конюхи, псари, сокольники и всякие дворовые люди
на всякий обиход.
Они вышли и пошли берегом, направо, к пристаням,
в надежде, что, может быть, Матвей и Дыма приехали
на том эмигрантском корабле из
Германии, который только что проплыл мимо «Свободы».
Часто удивляешься
на то, зачем свободные люди, ничем к этому не принужденные, так называемый цвет общества, поступают
в военную службу
в России,
в Англии,
Германии, Австрии, даже Франции и ищут случая стать убийцами!
Любовь своего одноплеменного, одноязычного, одноверного народа еще возможна, хотя чувство это далеко не такое сильное, не только как любовь к себе, но и к семье или роду; но любовь к государству, как Турция,
Германия, Англия, Австрия, Россия, уже почти невозможная вещь и, несмотря
на усиленное воспитание
в этом направлении, только предполагается и не существует
в действительности.
Живет не
в одной России, но где бы то ни было — во Франции, Англии,
Германии, Америке — богатый землевладелец и за право, предоставляемое им людям, живущим
на его земле, кормиться с нее, сдирает с этих большею частью голодных людей всё, что только он может содрать с них.
Глядя
на его кроткое лицо, можно было подумать, что из него разовьется одно из милых германских существований, — существований тихих, благородных, счастливых
в немножко ограниченной, но чрезвычайно трудолюбивой ученопедагогической деятельности,
в немножко ограниченном семейном кругу,
в котором через двадцать лет муж еще влюблен
в жену, а жена еще краснеет от каждой двусмысленной шутки; это существования маленьких патриархальных городков
в Германии, пасторских домиков, семинарских учителей, чистые, нравственные и незаметные вне своего круга…