Неточные совпадения
Уголовные теперь затихли, и большинство спало. Несмотря
на то, что люди в камерах лежали и
на нарах, и под нарами и в проходах, они все не могли поместиться, и часть их лежала
на полу в коридоре, положив головы
на мешки и укрываясь
сырыми халатами.
Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь;
сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом
на заснувших
полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
Он спустил меня
на пол, всыпал в рот себе горсть мелких гвоздей и стал натягивать, набивать
на большую квадратную доску
сырое полотнище черной материи.
Эти юрты сделаны из дешевого материала, который всегда под руками, при нужде их не жалко бросить; в них тепло и сухо, и во всяком случае они оставляют далеко за собой те
сырые и холодные шалаши из коры, в которых живут наши каторжники, когда работают
на дорогах или в
поле.
[В Оренбургской губернии становят сначала сжатые снопы пятками, и, если жнива травяниста или погода
сыра, оставляют
на несколько дней для просушки; если же и время и солома сухи, то снопы в тот же день складываются в скирды, которые по множеству посевов остаются иногда в
поле очень долго.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами
на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в
полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в
сыром воздухе подземелья, падали
на каменные плиты
пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
Он увидал свою маленькую комнатку с земляным неровным
полом и кривыми окнами, залепленными бумагой, свою старую кровать с прибитым над ней ковром,
на котором изображена была амазонка, и висели два тульские пистолета, грязную, с ситцевым одеялом постель юнкера, который жил с ним; увидал своего Никиту, который с взбудораженными, сальными волосами, почесываясь, встал с
полу; увидал свою старую шинель, личные сапоги и узелок, из которого торчали конец мыльного
сыра и горлышко портерной бутылки с водкой, приготовленные для него
на бастьон, и с чувством, похожим
на ужас, он вдруг вспомнил, что ему нынче
на целую ночь итти с ротой в ложементы.
Александров обернулся через плечо и увидел шагах в ста от себя приближающегося Апостола. Так сыздавна называли юнкера тех разносчиков, которые летом бродили вокруг всех лагерей, продавая конфеты, пирожные, фрукты, колбасы,
сыр, бутерброды, лимонад, боярский квас, а тайком, из-под
полы, контрабандою, также пиво и водчонку. Быстро выскочив
на дорогу, юнкер стал делать Апостолу призывные знаки. Тот увидел и с привычной поспешностью ускорил шаг.
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим
на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется пасть добру молодцу, но доспел ему час,
на роду написанный, и свалился он
на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту
полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по
полю кровавый след.
Пью, смотрю
на оборванцев, шлепающих по
сырому полу снежными опорками и лаптями… Вдруг стол качнулся. Голова зашевелилась, передо мной лицо желтое, опухшее. Пьяные глаза он уставил
на меня и снова опустил голову. Я продолжал пить чай… Предзакатное солнышко
на минуту осветило грязные окна притона. Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел
на стуле, постарался встать и опять хлюпнулся.
Вот Стрибожьи вылетели внуки —
Зашумели ветры у реки,
И взметнули вражеские луки
Тучу стрел
на русские полки.
Стоном стонет мать-земля
сырая,
Мутно реки быстрые текут,
Пыль несется,
поле покрывая.
Стяги плещут: половцы идут!
С Дона, с моря с криками и с воем
Валит враг, но, полон ратных сил,
Русский стан сомкнулся перед боем
Щит к щиту — и степь загородил.
Окна, поднявшиеся
на сажень от земляного
пола, были завешаны мокрыми, полинявшими тряпками, прилипшими к глубокой амбразуре
сырой стены. Свет от окон почти не проникал
на глухую улицу, куда заносило по ночам только загулявших мастеровых, пропивающих последнее платье…
Не больше как через полчаса она уже сидела
на полу в большой светлой комнате и, склонив голову набок, с умилением и с любопытством глядела
на незнакомца, который сидел за столом и обедал. Он ел и бросал ей кусочки… Сначала он дал ей хлеба и зеленую корочку
сыра, потом кусочек мяса, полпирожка, куриных костей, а она с голодухи все это съела так быстро, что не успела разобрать вкуса. И чем больше она ела, тем сильнее чувствовался голод.
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло
на чистом небе; но
поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще
сыром и не шумном, весело распевали ранние птички.
На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке, шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней.
Одним движением она отбросила от себя Сергея, быстро кинулась
на мужа и, прежде чем Зиновий Борисыч успел доскочить до окна, схватила его сзади своими тонкими пальцами за горло и, как
сырой конопляный сноп, бросила его
на пол.
Бегут ли под вечер ребята навстречу несущемуся с
поля стаду — нежная головка младенца уже непременно мелькает в резвой, шумливой толпе; когда наступает
сырая, холодная осень, сколько раз бедняжка, брошенный
на собственный произвол, заползает
на середину улицы, покрытой топкою грязью и лужами, и платится за такое удовольствие злыми недугами и смертию!
Он отпер одну дверь, и я увидел большую комнату с четырьмя колоннами, старый фортепьяно и кучу гороху
на полу; пахнуло холодом и запахом
сырья.
В нем слышен голос настоящего чародейства; имена каких-то темных бесов, призываемых
на помощь, изобличают высшее напряжение любовной тоски: «Во имя сатаны, и судьи его демона, почтенного демона пилатата игемона, встану я, добрый молодец, и пойду я, добрый молодец, ни путем, ни дорогою, заячьим следом, собачьим набегом, и вступлю
на злобное место, и посмотрю в чистое
поле в западную сторону под сыру-матерую землю…
По древнему обычаю, он испытывает силы в кулачной борьбе и заговаривает свои силы: «Стану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из ворот в ворота, в чистое
поле в восток, в восточную сторону, к окияну-морю, и
на том святом окияне-море стоит стар мастер, муж святого окияна-моря,
сырой дуб креповастый; и рубит тот старый мастер муж своим булатным топором
сырой дуб, и как с того
сырого дуба щепа летит, такожде бы и от меня (имярек) валился
на сыру землю борец, добрый молодец, по всякий день и по всякий час.
В Архангельской губернии читается: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из дверей в ворота, в чистое
поле; стану
на запад хребтом,
на восток лицом, позрю, посмотрю
на ясное небо; со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда полетела, огненна стрела?“ — „В темные леса, в зыбучие болота, в
сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть
на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце,
на утренней заре, при младом месяце,
на ветре-холоде,
на прибылых днях и
на убылых Днях, отныне и до века“».
«Боже мой! Да неужели правда то, что я читал в житиях, что дьявол принимает вид женщины… Да, это голос женщины. И голос нежный, робкий и милый! Тьфу! — он плюнул. — Нет, мне кажется», — сказал он и отошел к углу, перед которым стоял аналойчик, и опустился
на колена тем привычным правильным движением, в котором, в движении в самом, он находил утешение и удовольствие. Он опустился, волосы повисли ему
на лицо, и прижал оголявшийся уже лоб к
сырой, холодной полосушке. (В
полу дуло.)
Чай пили в маленькой светлой каморке с двумя окнами, выходившими в
поле, залитое золотистым сиянием утреннего солнца.
На дёрне, под окнами, ещё блестела роса, вдали,
на горизонте, в туманно-розоватой дымке утра, стояли деревья почтового тракта. Небо было чисто, с
поля веяло в окна запахом
сырой травы и земли.
Затем опустился
на колени, коснулся лбом
сырого пола и поднялся.
Мать-Сыра Земля со живой водой тот цветок породили — оттого ровна у него сила
на водяницу и
на поляницу [Водяница — нечистая сила в водах, поляница — в
полях и вообще
на земле.].
Смеемся. Наконец я ощупываю какую-то дверную ручку. Вваливаемся. Инстинкт мне подсказывает, что здесь пахнет
сырым мясом и звериным пометом. Ощупываю кругом — решетка. Почему-то нам приходит дурацкая мысль: сесть
на пол.
Лакей, облокотившись
на свое кресло, дремал
на козлах, почтовый ямщик, покрикивая бойко, гнал крупную потную четверку, изредка оглядываясь
на другого ямщика, покрикивавшего сзади в коляске. Параллельные широкие следы шин ровно и шибко стлались по известковой грязи дороги. Небо было серо и холодно,
сырая мгла сыпалась
на поля и дорогу. В карете было душно и пахло одеколоном и пылью. Больная потянула назад голову и медленно открыла глаза. Большие глаза были блестящи и прекрасного темного цвета.
Заплатить было нечем. Назавтра пришли милиционеры и увели Мириманова. Любовь Алексеевна проводила его до ворот Особого отдела. Дальше ее не пустили. Но она видела решетчатые отдушины подвалов, где сидели заключенные, в отдушины несло
сырым и спертым холодом. А толпившиеся у ворот родственники сообщили ей, что заключенные спят
на голом цементном
полу.
Зато как скучен я бывал,
Когда
сырой туман осенний
Поля и дальние деревни,
Как дым свинцовый, одевал,
Когда деревья обнажались
И лился дождь по целым дням,
Когда в наш дом по вечерам
Соседи шумные сбирались,
Бранили вечный свой досуг,
Однообразный и ленивый,
А самовар, как верный друг,
Их споры слушал молчаливо
И пар струистый выпускал
Иль вдруг
на их рассказ бессвязный
Какой-то музыкою странной.
— Холодно! — прохрипел один перевозчик, растягиваясь
на соломе, которою был покрыт
сырой глинистый
пол.
— Трусость наша растеряна по
полю, да не вы ли подобрали ее? — вдруг заговорил до сих пор молчавший дьяк Захарий. — От Волги до моря далеко усыпаны следы новгородские. Наших-то молодцев назвать домоседами? Как грибы растут они перед стенами вражескими, мечи их хозяйничают
на чужбине, как в своих кисах, а самих хозяев посылают хлебать
сырую уху
на самое дно. Кто их не знает, того тело свербит, как ваши же языки,
на острие.
— Нет, мама, я лягу тут
на полу, — сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стоны адъютанта послышались из открытого окна явственнее. Она высунула голову в
сырой воздух ночи и графиня видела, как тонкая шея ее тряслась от рыданий и билась о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
Схоронили его за Москвой-рекой,
На чистом
поле промеж трех дорог:
Промеж тульской, рязанской, владимирской,
И бугор земли
сырой тут насыпали,
И кленовый крест тут поставили.
И гуляют шумят ветры буйные
Над его безымянной могилкою.
И проходят мимо люди добрые:
Пройдет стар человек — перекрестится,
Пройдет молодец — приосанится,
Пройдет девица — пригорюнится,
А пройдут гусляры — споют песенку.