Неточные совпадения
— Коли всем миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас
на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?.. Не до шуток им.
Гнусь-человек! — Не бить его,
Так уж кого и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова
по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
По низменному берегу
На Волге травы рослые,
Веселая косьба.
Не выдержали странники...
Началось с того, что
Волгу толокном замесили, потом теленка
на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да
по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца
на носу сидел, потом батьку
на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху
на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Катерина. Сделается мне так душно, так душно дома, что бежала бы. И такая мысль придет
на меня, что, кабы моя воля, каталась бы я теперь
по Волге,
на лодке, с песнями, либо
на тройке
на хорошей, обнявшись…
Варвара (сходит
по тропинке и, закрыв лицо платком, подходит к Борису). Ты, парень, подожди. Дождешься чего-нибудь. (Кудряшу.) Пойдем
на Волгу.
Паратов. Послушайте: мы едем всей компанией кататься
по Волге на катерах — поедемте!
Завязалась неторопливая беседа, и вскоре Клим узнал, что человек в желтой рубахе — танцор и певец из хора Сниткина, любимого
по Волге, а сосед танцора — охотник
на медведей, лесной сторож из удельных лесов, чернобородый, коренастый, с круглыми глазами филина.
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены
на унылом поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны
по песку, намытому
Волгой и Окой, и откуда в хмурые дни, когда с
Волги дул горячий «низовой» ветер, летела серая, колючая пыль.
Тогда он поехал в Кисловодск, прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис, Баку,
по Каспию в Астрахань и
по Волге поднялся до Нижнего, побывал
на ярмарке, посмотрел, как город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал в Костроме.
Через несколько дней он должен был ехать в один из городов
на Волге утверждать Марину в правах
на имущество, отказанное ей
по завещанию какой-то старой девой.
В шесть часов утра они уже сидели
на чумазом баркасе, спускаясь
по Волге,
по радужным пятнам нефти,
на взморье; встречу им, в сухое, выцветшее небо, не торопясь поднималось солнце, похожее
на лицо киргиза. Трифонов называл имена владельцев судов, стоявших
на якорях, и завистливо жаловался...
Еще в первые дни неопределимой болезни Клима Лютов с невестой, Туробоевым и Лидией уехал
на пароходе
по Волге с тем, чтоб побывать
на Кавказе и, посетив Крым, вернуться к осени в Москву. Клим отнесся к этой поездке так равнодушно, что даже подумал...
Вдруг дом опустел; Варавка отправил детей, Туробоева, Сомовых под надзором Тани Куликовой кататься
на пароходе
по Волге. Климу, конечно, тоже предложили ехать, но он солидно спросил...
— Ну, чего там долго! Четверо суток
на пароходе. Катнем
по Волге, Каме, Белой, — там,
на Белой, места такой красоты — ахнешь, Клариса Яковлевна, сто раз ахнешь. — Он выпрямился во весь свой огромный рост и возбужденно протрубил...
Лидия села в кресло, закинув ногу
на ногу, сложив руки
на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке
по Волге, Кавказу,
по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня
на три домой, а затем —
по Волге на Кавказ. Домой ехать очень не хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак — люди почти в равной степени тяжелые, не нужные ему. Там «Наш край», Дронов, Иноков — это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.
Елена уехала с какой-то компанией
на пароходе
по Волге, затем она проедет в Кисловодск и там будет ждать его.
Потом помнит он, как она водила его
на Волгу, как
по целым часам сидела, глядя вдаль, или указывала ему
на гору, освещенную солнцем,
на кучу темной зелени,
на плывущие суда.
Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие велела отнести к себе в комнату и позвала опять Райского гулять
по роще,
по полю и спуститься к
Волге,
на песок.
Она не читала, а глядела то
на Волгу, то
на кусты. Увидя Райского, она переменила позу, взяла книгу, потом тихо встала и пошла
по дорожке к старому дому.
«Там она теперь, — думал он, глядя за
Волгу, — и ни одного слова не оставила мне! Задушевное, сказанное ее грудным шепотом „прощай“ примирило бы меня со всей этой злостью, которую она щедро излила
на мою голову! И уехала! ни следа, ни воспоминания!» — горевал он, склонив голову, идучи
по темной аллее.
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него
по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил
по огороду,
по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел
на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
— Викентьев: их усадьба за
Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только
на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора,
по особым поручениям.
Райский бросил взгляд
на Волгу, забыл все и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается
по лугам широкими разливами.
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой
на сенокос, в овсы, ходил
по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за
Волгой, в Колчине, у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил
на охоту — и в самом деле развлекся.
«В самом создании!» — говорил художнический инстинкт: и он оставлял перо и шел
на Волгу обдумывать, что такое создание, почему оно само
по себе имеет смысл, если оно — создание, и когда именно оно создание?
Он убаюкивался этою тихой жизнью,
по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел
на Волгу,
на ее течение, слушал тишину и глядел
на сон этих рассыпанных
по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами
на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился
на коня и упаривал его, скача верст
по двадцати взад и вперед
по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается
на той стороне
Волги?
Прошло несколько дней после свидания с Ульяной Андреевной. Однажды к вечеру собралась гроза, за
Волгой небо обложилось черными тучами,
на дворе парило, как в бане;
по полю и
по дороге кое-где вихрь крутил пыль.
После разговора с Марфенькой Викентьев в ту же ночь укатил за
Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней
на колени и торжественно произнес...
— Пойдемте туда! — говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва доходили они туда, она тащила его в другое место или взглянуть с какой-нибудь высоты
на круто заворотившуюся излучину
Волги, или шла
по песку, где вязли ноги, чтоб подойти поближе к воде.
Есть места вовсе бесплодные: с них,
по распоряжению начальства, поселенцы переселяются
на другие участки. Подъезжая к реке Амге (это уже ближе к Якутску), я вдруг как будто перенесся
на берега
Волги: передо мной раскинулись поля, пестреющие хлебом. «Ужели это пшеница?» — с изумлением спросил я, завидя пушистые, знакомые мне золотистые колосья. «Пшеница и есть, — сказал мне человек, — а вон и яровое!»
Но оно гремит славою только
на полосе в 100 верст шириною, идущей
по восьми губерниям; читателям остальной России надобно объяснить, что это за имя, Никитушка Ломов, бурлак, ходивший
по Волге лет 20–15 тому назад, был гигант геркулесовской силы; 15 вершков ростом, он был так широк в груди и в плечах, что весил 15 пудов, хотя был человек только плотный, а не толстый.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз
на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся
по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась
по городу.
Когда в трактирах ввели расчет
на «марки», Петр Кирилыч бросил работу и уехал
на покой в свой богато обстроенный дом
на Волге, где-то за Угличем. И сказывали земляки, что, когда он являлся за покупками в свой Углич и купцы
по привычке приписывали в счетах, он сердился и говорил...
Это первый выплыв Степана «
по матушке
по Волге». А вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва, площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он сам
на помосте, с грозно поднятой рукой, прощается с бунтарской жизнью и вещает грядущее...
Незаметно плывет над
Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки
на богатой одежде земли;
по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет
по воде.
— Ну, зато, Олеша,
на привале,
на отдыхе, летним вечером в Жигулях, где-нибудь, под зеленой горой, поразложим, бывалоче, костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз
по коже дернет, и будто
Волга вся быстрей пойдет, — так бы, чай, конем и встала
на дыбы, до самых облаков!
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей
на шкалик или
на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре
по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он стоит
на Каме, близко от
Волги.
Итак, мы нанесем наши семейные визиты, посмотрим ярмарку, побываем себе немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом
на Волгу, вниз до Царицына,
на Черное море,
по всем курортам и опять к себе
на родину, в Одессу.
После кофе Дурасов предложил было нам катанье
на лодке с роговой музыкой
по Черемшану, приговаривая, что «таких рогов ни у кого нет», но отец с матерью не согласились, извиняясь тем, что им необходимо завтра рано поутру переправиться через
Волгу.
На другой день переехали мы
по гладкому, как зеркало, льду страшную для меня
Волгу.
—
На Волгу бурлаком ушел; там важно насчет этого, сколько хошь народу можно уйти…
по пословице: вода — сама метла, что хошь
по ней ни пройди, все гладко будет!
— Порозы, сударь, порозы! Нонче езда малая, всё, слышь, больше
по Волге да
на праходах ездят! Хошь бы глазком посмотрел, что за праходы такие!.. Еще зимой нешто, бывают-таки проезжающие, а летом совсем нет никого!
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели
на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз
по матушке
по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа
на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил
на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Однажды Н.И. Пастухов, приехавший,
по своему обыкновению,
на Нижегородскую ярмарку, выбрал и облюбовал себе место в нескольких верстах от города, в небольшой деревеньке, расположенной у самого берега
Волги, и, наняв там у одного из крестьян лодку, расположился со своими удочками, приготовившись к обильному улову.
Дня через три после этого меня вызвали в Выставочный комитет и предложили мне командировку — отправиться
по Волге, посетить редакции газет в Казани, в Самаре, в Симбирске и в Саратове и написать в газетах
по статье о выставке, а потом предложили проехать
на кавказские курорты и тоже написать в курортных газетах.
— Да вот еще Фролка. У вас его казнили вместе с атаманом. Это неправда. Его отвели в тюрьму и несколько лет пытали и допрашивали, где Степан клады зарыл. Возили его сыщики и
по Волге, и к нам
на Дон привозили. Старики в Кагальнике мне даже места указывали, где Фролка указывал. Места эти разрывали, но нашли ли что, никто не знает, тайно все делалось. Старики это слыхали от своих дедов очевидцев.
Еще в 1871 году, когда я шел в бурлацкой лямке, немало мы схоронили в прибрежных песках
Волги умерших рядом с нами товарищей, бурлаков, а придя в Рыбинск и работая конец лета
на пристани, в артели крючников, которые умирали тут же, среди нас,
на берегу десятками и трупы которых
по ночам отвозили в переполненных лодках хоронить
на песчаный остров, — я немало повидал холерных ужасов.
И опять вспомнил слова моего отца, когда ехал
на пароходе вниз
по матушке
по Волге, но
на этот раз я уже не сожалел о том, что
на выставке забыл их.