Неточные совпадения
— Да, вот как, — говорила она, выходя
на улицу. — Сын мелкого трактирщика, был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом году,
осенью, распорядился стрелять по забастовщикам.
Только у берегов Дании повеяло
на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить
на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай
на Балтийском море
осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
На окраинах существовал особый промысел. В дождливую погоду, особенно
осенью, немощеный переулок представлял собой вязкое болото, покрытое лужами, и надо меж них уметь лавировать, знать фарватер
улицы. Мальчишки всегда дежурили
на улице. Это лоцманы. Когда едет богатый экипаж — тут ему и беда.
Стертые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями
осени, слинявшие дома нашей
улицы напудрены пылью; они жмутся друг к другу, как нищие
на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна. Людей немного, двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам
на шестке печи. Душная теплота поднимается ко мне; густо слышны нелюбимые мною запахи пирогов с зеленым луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
Прошло два года.
На дворе стояла сырая, ненастная
осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых
на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые
улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
Шитье ратницкой амуниции шло дни и ночи напролет. Все, что могло держать в руке иглу, все было занято. Почти во всяком мещанском домишке были устроены мастерские. Тут шили рубахи, в другом месте — ополченские кафтаны, в третьем — стучали сапожными колодками. Едешь, бывало, темною ночью по
улице — везде горят огни, везде отворены окна, несмотря
на глухую
осень, и из окон несется пар, говор, гам, песни…
"Скучно! крупные капли дождя стучат в окна моей квартиры;
на улице холодно, темно и грязно;
осень давно уже вступила в права свои, и какая
осень! Безобразная, гнилая, с проницающею насквозь сыростью и вечным туманом, густою пеленой встающим над городом…
Осень приближалась к концу; грязь
на улицах застыла; местами, где было мало езды, виднелись уже полосы снега. Над городом навис темный октябрьский вечер.
Будто чувствовалось, что вот-вот и природа оживет из-подо льда и снега, но это так чувствовалось новичку, который суетно надеялся в первых числах февраля видеть весну в NN;
улица, видно, знала, что опять придут морозы, вьюги и что до 15/27 мая не будет признаков листа, она не радовалась; сонное бездействие царило
на ней; две-три грязные бабы сидели у стены гостиного двора с рязанью и грушей; они, пользуясь тем, что пальцы не мерзнут, вязали чулки, считали петли и изредка только обращались друг к другу, ковыряя в зубах спицами, вздыхая, зевая и
осеняя рот свой знамением креста.
Фома посмотрел
на него и, чувствуя что-то похожее
на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не хотелось идти к себе в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по
улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней
осени. Ему думалось о Тарасе Маякине.
Пришла
осень, как всегда, тихая и тоскливая, но люди не замечали её прихода. Вчера дерзкие и шумные, сегодня они выходили
на улицы ещё более дерзкими.
Ирина. Думаем, к
осени уже будем там. Наш родной город, мы родились там…
На Старой Басманной
улице…
Осень, или, как выражаются в простонародье, листопад приближался
на пегой своей кобыле к концу. Деревья обнажились. Местами по
улице и дворам сверкала гололедица; воздух становился сух и холоден.
Бегут ли под вечер ребята навстречу несущемуся с поля стаду — нежная головка младенца уже непременно мелькает в резвой, шумливой толпе; когда наступает сырая, холодная
осень, сколько раз бедняжка, брошенный
на собственный произвол, заползает
на середину
улицы, покрытой топкою грязью и лужами, и платится за такое удовольствие злыми недугами и смертию!
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок замирает, люди выходят
на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
День выдался красный, в небе ни облачка; ветер не шелохнет, пряди паутины недвижно висят в чистом, прозрачном воздухе, клонящееся к
осени солнышко приветно пригревает высыпавшие
на улицы толпы горожан.
Из угла вышла Поповна.
На ней был плащ в виде тальмы, какой носили в далекие времена бедные чиновницы старухи, обитательницы дальних городских окраин.
На голове широкополая, бесцветная шляпка из полинялой соломы со смятыми цветами, сбившимися в одну сплошную кучу. В руках огромный клетчатый зонтик, хотя
на улице стояли сухие, почти жаркие дни
осени, и в зонтике, да еще в таком огромном, никакой надобности не предвиделось.
В ту ночь, до самого рассвета, задыхался в свинцовом тумане холодный город. Безлюдны и молчаливы были его глубокие
улицы, и в саду, опустошенном
осенью, тихо умирали
на сломанных стеблях одинокие, печальные цветы.