Неточные совпадения
Здесь,
на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад —
двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою
на фоне голубоватого неба стояло голое дерево, — в сарае никого не было.
Было хорошо видно, что люди с иконами и флагами строятся в колонну, и в быстроте, с которой толпа очищала им путь, Самгин почувствовал страх толпы. Он рассмотрел около Славороссова аккуратненькую фигурку историка Козлова с зонтиком в одной руке, с фуражкой в другой; показывая толпе эти вещи, он, должно быть, что-то говорил, кричал. Маленький
на фоне массивных
дверей собора, он был точно подросток, загримированный старичком.
Пред ним снова встал сизый, точно голубь, человечек
на фоне льдистых стекол
двери балкона. Он почувствовал что-то неприятно аллегорическое в этой фигурке, прилепившейся, как бездушная, немая деталь огромного здания, высоко над массой коленопреклоненных, восторженно ревущих людей. О ней хотелось забыть, так же как о Лидии и о ее муже.
От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки
на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, — все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым
фоном, объяснением и дополнением других вещей.
Г-н
фон Рихтер встал и начал раскланиваться… но
на пороге
двери остановился, как бы почувствовав угрызение совести, — и, повернувшись к Санину, промолвил, что его приятель, барон
фон Дöнгоф, не скрывает от самого себя… некоторой степени… собственной вины во вчерашнем происшествии — и потому удовлетворился бы легкими извинениями — «des exghizes lechères» [»Легкие извинения» (искаж. фр.: des excuses légères).].
Рядом с А.П. Лукиным писал судебный отчет Н.В. Юнгфер, с которым я не раз уже встречался в зале суда
на крупных процессах. Около него писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак не могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за год раньше его освящения, которое было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против
двери на темном
фоне дорогих гладких обоев висел единственный большой портрет Н.С. Скворцова.
Отворились боковые
двери Белой залы, до тех пор запертые, и вдруг появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфет до последнего человека разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать. Мне удалось протесниться
на первый план, и я пристроился как раз сзади Юлии Михайловны,
фон Лембке и генерала. Тут подскочил к Юлии Михайловне пропадавший до сих пор Петр Степанович.
Лаевский пошел в кухню, но, увидев в
дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся в гостиную и сел. В присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике. Прошло больше минуты в молчании.
Фон Корен вдруг поднял глаза
на Лаевского и спросил...
Он нежно простился и вышел, но, прежде чем затворить за собою
дверь, оглянулся
на фон Корена, сделал страшное лицо и сказал...
Дуст (открывая среднюю
дверь). Ruhig! [Тише! (нем.)] Спокойно! Генерал
фон Шратт зацепил брюками револьвер, ошибочно попал к себе
на голова.
Реалист взял наугад одну из толстых, переплетенных в шагрень нотных тетрадей и раскрыл ее. Затем, обернувшись к
дверям, в которых стояла Лидия, резко выделяясь своим белым атласным платьем
на черном
фоне неосвещенной гостиной, он спросил...
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса.
Фон Штенберг, в одном нижнем белье, босой и с всклоченными волосами, стоял
на пороге
двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся в
дверь, в окна и в щели барака и слабо освещал мою кровать, стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись
на полу
на бурке, выпятив свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой под головой, инженер спал и храпел так громко, что я от души пожалел студента, которому приходится спать с ним каждую ночь.
За
дверью тревожно залаяла собака. Инженер Ананьев, его помощник студент
фон Штенберг и я вышли из барака посмотреть,
на кого она лает. Я был гостем в бараке и мог бы не выходить, но, признаться, от выпитого вина у меня немножко кружилась голова, и я рад был подышать свежим воздухом.
Забывая приказание императрицы принять в отношении к пленнице меры строгости, добрый фельдмаршал, выйдя из Алексеевскою равелина, приказал опять допустить к ней Франциску фон-Мешеде, улучшить содержание пленницы, страже удалиться за
двери и только смотреть, чтобы пленница не наложила
на себя рук.
В это время из залы донеслись звуки рояля,
двери бесшумно распахнулись, и мы ахнули… Посреди залы, вся сияя бесчисленными огнями свечей и дорогими, блестящими украшениями, стояла большая, доходящая до потолка елка. Золоченые цветы и звезды
на самой вершине ее горели и переливались не хуже свечей.
На темном бархатном
фоне зелени красиво выделялись повешенные бонбоньерки, мандарины, яблоки и цветы, сработанные старшими. Под елкой лежали груды ваты, изображающей снежный сугроб.
Помню еще, к папиным именинам мама вышивала разноцветною шерстью ковер, чтобы им завешивать зимою балконную
дверь в папином кабинете:
на черном
фоне широкий лилово-желтый бордюр, а в середине — рассыпные разноцветные цветочки. В воспоминании моем и этот ковер остался как сплошное мученичество, к которому и мы были причастны: сколько могли, мы тоже помогали маме, вышивая по цветочку-другому.
Черные глаза, большие, маслянистые, совсем испанский овал лица, смуглого, но с нежным румянцем, яркие губы, белые атласные плечи, золотые стрелы в густой косе; огненное платье с корсажем, обшитым черными кружевами, выступало перед ним
на фоне боковой
двери в ту комнату, где приготовлен был рояль для тапера.
Антон Антонович
фон Зееман пробуждался от своей задумчивости, взглядывал
на дверь и
на губах его появлялась полуироническая, полупрезрительная улыбка.
Я последовал за ним и еще видел, когда он открывал
дверь из передней в комнаты, его темный силуэт, мелькнувший
на фоне далекого окна; и меня нисколько не удивило, что он вошел в мою комнату — именно в мою комнату.