Неточные совпадения
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два
ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых
чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела
на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
И всё это сделала Анна, и взяла ее
на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого
ребенка ей еще яснее было, что то
чувство, которое она испытывала к нему, было даже не любовь в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то
чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью
ребенка к проявлению
чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели
на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела
на него как
на лучшего друга.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное
чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром:
чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся
детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке
на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых
на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье
на лавке, с пером в руках, чернилами
на пальцах и даже
на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда
ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное
чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб
на блюдо и, как покорный
ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного
чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
Но по «системе фраз» самого Макарова женщина смотрит
на мужчину, как
на приказчика в магазине модных вещей, — он должен показывать ей самые лучшие
чувства и мысли, а она за все платит ему всегда одним и тем же —
детьми.
«Почему у нее нет
детей? Она вовсе не похожа
на женщину,
чувство которой подавлено разумом, да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни
на одну из женщин, знакомых мне».
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть
на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное
чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще
ребенком.
Смотрите вы
на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое
чувство; оно таинственно манило меня еще
ребенком сюда и шептало...
Юн был,
ребенок, но
на сердце осталось все неизгладимо, затаилось
чувство.
А теперь опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину еще
ребенок, теперь уже не то;
чувство, ею внушаемое, уже не могло походить
на шутливую привязанность к девочке, которую любишь и над которой улыбаешься в одно и то же время.
Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых
чувств, я нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдруг мне пришло
на ум, что в течение вечера я ни разу не вспомнил о моей жестокой красавице… «Что же это значит? — спросил я самого себя. — Разве я не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос, я, кажется, немедленно заснул, как
дитя в колыбели.
Были два дня, когда уверенность доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и девушка начала быстро поправляться. Отец радовался, как
ребенок, и со слезами
на глазах целовал доктора. Устенька тоже смотрела
на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел
на нее с
чувством собственности, как
на отвоеванную у болезни жертву.
Это проснувшееся материнское горе точно было заслонено все время заботами о живых
детях, а теперь все уже были
на своих ногах, и она могла отдаться своему
чувству.
Ссорившиеся муж и жена теперь старались сосредоточить неизрасходованный запас нежных
чувств на детях, причем встретили самую отчаянную конкуренцию со стороны бабушки, уцепившейся за внучат с особенною энергией.
Потом, когда турок уехал, девушка полюбила Пищикова за его доброту; Пищиков женился
на ней и имел от нее уже четырех
детей, как вдруг под сердцем завозилось тяжелое, ревнивое
чувство…
Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал
на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми
детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским
чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных
чувствах, но как было начать об этом разговор
на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел
на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец,
ребенка.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с
чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев
на тротуаре
ребенка, просившего милостыню.
Отцы и матери смотрели
на детей со смутным
чувством, где недоверие к молодости, привычное сознание своего превосходства над
детьми странно сливалось с другим
чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь жить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и бесстрашно говорит о возможности другой, хорошей жизни.
Мать чувствовала, что она знает жизнь рабочих лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими
на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным
чувством взрослого к
детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих отношений.
И всю семью он успел
на свой лад дисциплинировать; и жена и
дети видят в нем главу семьи, которого следует беспрекословно слушаться, но горячее
чувство любви заменилось для них простою формальностью — и не согревает их сердец.
Наконец день первого ее выпуска наступил. Красивейшая из девиц с необыкновенною грацией протанцевала па-де-шаль; другая с
чувством прочла стихотворение Лермонтова «Спор»;
на двух роялях исполнили в восемь рук увертюру из «Фрейшютц»; некрасивые и малоталантливые девицы исполнили хор из"Руслана и Людмилы". Родители прослезились и обнимали
детей.
Володя
на своей кровати, в набитом народом уголке, освещенном одной свечкой, испытывал то
чувство уютности, которое было у него, когда
ребенком, играя в прятки, бывало, он залезал в шкап или под юбку матери и, не переводя дыхания, слушал, боялся мрака и вместе наслаждался чем-то.
Вася Шеин, рыдая, возвращает Вере обручальное кольцо. «Я не смею мешать твоему счастию, — говорит он, — но, умоляю, не делай сразу решительного шага. Подумай, поразмысли, проверь и себя и его.
Дитя, ты не знаешь жизни и летишь, как мотылек
на блестящий огонь. А я — увы! — я знаю хладный и лицемерный свет. Знай, что телеграфисты увлекательны, но коварны. Для них доставляет неизъяснимое наслаждение обмануть своей гордой красотой и фальшивыми
чувствами неопытную жертву и жестоко насмеяться над ней».
Я всегда говорил, что исключительное материнское
чувство — почти преступно, что женщина, которая, желая спасти своего
ребенка от простой лихорадки, готова была бы с радостью
на уничтожение сотни чужих, незнакомых ей
детей, — что такая женщина ужасна, хотя она может быть прекрасной или, как говорят, «святой» матерью.
Быстрая езда по ровной, крепкой дороге имела
на петербургскую даму то приятное освежающее действие, в котором человек нуждается, проведя долгое время в шуме и говоре, при необходимости принимать во всем этом свою долю участия. Мордоконаки не смеялась над тем, что она видела. Она просто отбыла свой визит в низменные сферы и уходила от них с тем самым
чувством, с каким она уходила с крестин своей экономки, упросившей ее когда-то быть восприемницей своего
ребенка.
Ребенком горбун был тих, незаметен, задумчив и не любил игрушек. Это ни в ком, кроме сестры, не возбуждало особенного внимания к нему — отец и мать нашли, что таков и должен быть неудавшийся человек, но у девочки, которая была старше брата
на четыре года, его характер возбуждал тревожное
чувство.
Вихрь ужаса охватил людей, с криком и воплями все бросились к выходу, многие упали без
чувств на кафли пола, многие плакали, как
дети, а Серафина стояла с топором в руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей, как Немезида деревни, богиня правосудия людей с прямою душой.
И точно: у мирового судьи судоговорение уж было, и тот моего друга, ввиду единогласных свидетельских показаний,
на шесть дней под арест приговорил. А приятель, вместо того, чтоб скромненько свои шесть дней высидеть, взял да нагрубил. И об этом уже сообщено прокурору, а прокурор, милая тетенька, будет настаивать, чтоб его
на каторгу сослали. А у него жена,
дети. И все оттого, что в трактир, не имея"правильных
чувств", пошел!
Приятно было Илье слушать уверенные и любовные речи старика о боге, от ласковых слов в сердце мальчика рождалось бодрое, крепкое
чувство надежды
на что-то хорошее, что ожидает его впереди. Он повеселел и стал больше
ребёнком, чем был первое время жизни в городе.
Я зашел к Зинаиде Федоровне с таким
чувством, как будто я был отцом
ребенка. Она лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами. Помню, два выражения были
на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик. Она не слышала, как я вошел, или, быть может, слышала, но не обратила
на меня внимания. Я стоял, смотрел
на нее и ждал.
Вот, с месяц тому назад я был вместе с соседом нашим Ильменевым у Волгиных, которые
на несколько недель приезжали в свою деревню из Москвы; с первого взгляда мне очень понравился их единственный сын,
ребенок лет двенадцати, — и подлинно необыкновенный ум и доброта отпечатаны
на его миловидном лице; но чрез несколько минут это первое впечатление уступило место
чувству совершенно противному.
Если ты не веришь в любовь, то обрати свои
чувства на другой, более возвышенный предмет, обрати искренно, как
дитя, со всею верою и святостию, — и бог благословит тебя.
Казалось, не родился он, как другие, а проснулся: заснул старым, грешным, утомленным, а проснулся
ребенком; и все позабыл он, что было раньше, но
чувство тяжелой усталости и неведомых тревог лежало бременем уже
на первых отроческих днях его.
Чувство к
ребенку, когда он его брал
на руки, было смешное, новое, очень приятное, точно щекотное
чувство.
Треплев. Нет, мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей руку.) У тебя золотые руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила
на казенной сцене — я тогда был маленьким, — у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без
чувств… ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее
детей. Неужели не помнишь?
Но, сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества — той минуты, когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем блаженства и стыдливости, от полноты
чувств упала в объятия нежной матери, как прослезилась нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец, маститый старец и статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся употребления ног
на долговременной службе и вознагражденный судьбою за таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками и красавицей дочерью, — зарыдал, как
ребенок, и провозгласил сквозь слезы, что его превосходительство благодетельный человек.
Дети растут, — чувствуешь, что ты им пример, что ты им поддержка; что и умрешь ты, они всю жизнь
чувства и мысли твои будут носить
на себе, так как от тебя получили, твой образ и подобие примут.
Расслабленные нервы графини не выносили шума. Граф вообще не любил, чтобы
дети бросались
на шею, громко играли и говорили; сильные изъявления каких бы то ни было
чувств пробуждали в нем всегда неприятное ощущение внутреннего стеснения и неловкости.
Но главная роль в данном случае предоставлена была, впрочем, старому, седому швейцару; он должен был брать
детей на руки и передавать их сидевшим в карете трем дамам; и надо сказать, он исполнил такую обязанность не только с замечательной осторожностью, но даже выразил при этом трогательное
чувство умиленного благоговения.
— Да, вот, можно сказать, истинное-то несчастие, — начала последняя, — непритворное-то
чувство! Видно, что было тяжело перенесть эту потерю; я знаю это по себе. Ах, как это тяжело! Вот уж, можно сказать, что потеря мужа ни с чем не может сравниться! Кто ближе его? Никто! Друг, что называется,
на всю жизнь человеческую. Где дети-то Анны Петровны?
В спальне, в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, державшего руки за спиной. Двое других дядек Четуха и Куняев — спустили с него панталоны, сели Буланину
на ноги и
на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное
чувство, самое ужасное в этом истязании
ребенка, — это сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было в тысячу раз страшнее, чем физическая боль…
— Ничего невозможного, — отвечал он, угадывая мое
чувство. — Ты вот мочишь голову, — прибавил он, как
ребенка лаская меня, еще раз проводя рукой по моим волосам, — ты завидуешь и листьям, и траве за то, что их мочит дождик, тебе бы хотелось быть и травой, и листьями, и дождиком. А я только радуюсь
на них, как
на все
на свете, что хорошо, молодо и счастливо.
Оно дает Полиции священные права Римской Ценсуры; оно предписывает ей не только устрашать злодейство, но и способствовать благонравию народа, питать в сердцах любовь к добру общему,
чувство жалости к несчастному — сие первое движение существ нравственных, слабых в уединении и сильных только взаимным между собою вспоможением; оно предписывает ей утверждать мир в семействах, основанный
на добродетели супругов,
на любви родительской и неограниченном повиновении
детей [См.: «Зерцало Благочиния».] — ибо мир в семействах есть мир во граде, по словам древнего Философа.
Чувства его могут постигнуть и теперешние родители, слыша
детей, ведущих подобного содержания разговор
на французском языке, и также не понимая его ни в одном слове.
Юлия. Какое
чувство в человеке! Вчера по его делам ему вдруг деньги понадобились; ну, я выручила его; так веришь ли,
на коленях стоял, руки целовал, плакал, как
ребенок.
— Восемь лет жизни с таким человеком, как покойный муж, мне кажется, дают право
на отдых. Другая
на моём месте — женщина с менее развитым
чувством долга и порядочности — давно бы порвала эту тяжёлую цепь, а я несла её, хотя изнемогала под её тяжестью. А смерть
детей… ах, Ипполит, если бы ты знал, что я переживала, теряя их!
Сами можете себе вообразить, как я после известия о рождении сына нетерпеливо кончал свои визиты к остальным маякам и с каким
чувством через две недели выскочил с катера
на родной берег этого города, где меня ждали жена и
ребенок.