Неточные совпадения
Кити, как всегда, больно было на два дня расставаться с мужем; но, увидав его оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и сильною в охотничьих сапогах и белой блузе, и какое-то
непонятное ей сияние охотничьего возбуждения, она из-за его
радости забыла свое огорчение и весело простилась с ним.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек
радости,
непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Клим все-таки пошел в свою комнату, брат, пристукивая костылем, сопровождал его и все говорил, с
радостью,
непонятной Климу и смущавшей его.
Всё было страшно интересно, всё держало меня в напряжении, и от всего просачивалась в сердце какая-то тихая, неутомляющая грусть. И грусть и
радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой,
непонятной быстротой.
Радость на Чистых Прудах была большая; но в этой
радости было что-то еще более странное, чем в том
непонятном унынии, в которое здесь приходили в ожидании этого торжественного обстоятельства.
Зотушка плакал от
радости, когда видел свою барышню, но на все расспросы говорил самые
непонятные слова: «Так уж лучше будет, моя барышня…», «Погоди, вот ужо соберусь…» и т. д.
Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным,
непонятная… У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от грусти, и чудесная, сладкая
радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его груди.
Неразвитость нравственных чувств, извращение естественных понятий, грубость, ложь, невежество, отвращение от труда, своеволие, ничем не сдержанное, представляются нам на каждом шагу в этом прошедшем, теперь уже странном,
непонятном для нас и, скажем с
радостью, невозвратном.
Непонятная самой Дуне
радость разлилась по ее лицу… Сердечко забилось шибко-шибко. Хотелось броситься на шею этой «прелестной» барышне-новенькой и крепко расцеловать ее в розовые щечки.
С
непонятной ей самой завистью смотрит девочка на тех счастливиц, которые хотя бы однажды в неделю могут видеть своих близких и кровных, поверять им свои маленькие приютские
радости, горести и дела.
Глядя на
радость и ликование природы, самые разнообразные герои Достоевского испытывают странное, самим им
непонятное чувство какой-то отъединенности.
Я мало понимаю в музыке; я даже не мог бы сказать, горе или
радость выражены в сонате, которую играла Вера; но что-то накипает на сердце от этих чудных,
непонятных звуков, и хорошо становится.
И вдруг — вдруг
непонятная волна захлестнула душу совершенно необычною по силе
радостью.
Душный туман поднимался и пьянил голову. Что-то в отчаянии погибало, и из отчаяния взвивалась дерзкая
радость. Да, пускай. Если нет спасения от темных,
непонятных сил души, то выход — броситься им навстречу, свиться, слиться с ними целиком — и в этой новой, небывало полной цельности закрутиться в сумасшедшем вихре.
В этих словах было столько могущества, столько ужасной истины, что княжна в каком-то очаровании, в каком-то
непонятном убеждении, что это ее мать, не показывая ни
радости, ни печали, не говоря ни слова, уничтоженная, машинально повлеклась назад во дворец.
Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других
радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде
непонятную ей добродетель.
Он вспоминал милых, родных людей, с которыми он жил всю жизнь и работал в дивном единении
радости и горя, — и они казались чужими, и жизнь их
непонятной, и работа их бессмысленной.
Улицы в городе увидели — опять все удивились, точно двести тысяч выиграли; городовой на углу стоит (даже еще знакомый) — опять все заахали от изумления и
радости! Как будто от двух слов Вильгельма: «война объявлена» все это должно было провалиться в преисподнюю: и котенок, и улица, и городовой; и самый язык человеческий должен был замениться звериным мычанием или
непонятным лопотом. Какие дикие вещи могут представиться человеку, когда он испугался!