Неточные совпадения
Аммос Федорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия… да… хочет вести
войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать,
нет ли где измены.
«Скучаешь, видно, дяденька?»
—
Нет, тут статья особая,
Не скука тут —
война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно быть, богатырь».
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на
войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела
нет!
Тут
нет объявления
войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства.
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И
нет ли голода,
войныИли подобной новизны?
Известно, какова в Русской земле
война, поднятая за веру:
нет силы сильнее веры.
— Ну — чего ж вы хотите? С начала
войны загнали целую армию в болото, сдали немцам в плен. Винтовок не хватает, пушек
нет, аэропланов… Солдаты все это знают лучше нас…
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди?
Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и
войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
— В делах — стеснение! — угрюмо зарычал Денисов. —
Война эта… Покою
нет! Дела спокоя требуют.
— Разве?
Нет, я считаю
войну очень своевременной, чрезвычайно полезной, — она индивидуализирует народы, объединяет их…
—
Нет, уже это, что же уж! — быстро и пронзительно закричал рябой. — Помилуйте, — зачем же дразнить людей — и беспокоить? И — все неверно, потому что — не может быть этого! Для
войны требуются ружья-с, а в деревне ружей — нет-с!
— Но, по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает это, вождей —
нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «
Войну и мир».
—
Нет, — ответила она, вызывающе вскинув голову, глядя на него широко открытыми глазами. — И не будет революции,
война подавит ее, Антон прав.
— Да —
нет, я — серьезно! Я ведь знаю твои… вкусы. Если б моя воля, я бы специально для тебя устроил целую серию катастроф,
войну, землетрясение, глад, мор, потоп — помогай людям, Тося!
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О
войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас
нет сухарей.
Я помню, что в Шанхае ко мне все приставал лейтенант английского флота, кажется Скотт, чтоб я подержал с ним пари о том, будет ли
война или
нет?
Энергические и умные меры Смита водворили в колонии мир и оказали благодетельное влияние на самих кафров. Они, казалось, убедились в физическом и нравственном превосходстве белых и в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот вопрос! Была ли эта
война последнею? К сожалению,
нет. Это была только вторая по счету: в 1851 году открылась третья. И кто знает, где остановится эта нумерация?
«
Нет, Великий пост и
война!»
Пари не состоялось, и мы ушли сначала в Нагасаки, потом в Манилу — все еще в неведении о том, в
войне мы уже или
нет, — и с каждым днем ждали известия и в каждом встречном судне предполагали неприятеля.
Верилось, что
война приведет к этому, но пока этого
нет, и наши националистические идеологи мешают этому.
— Это уж вовсе, вовсе не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна была трепетать его; он запирал ее; он переставал любить ее. Он охотился, он уезжал на
войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, — жена была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не любил тогда.
Нет, тогда меня не было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Много таких дам в бриллиантах появилось в Кружке после японской
войны. Их звали «интендантскими дамами». Они швырялись тысячами рублей, особенно «туровала» одна блондинка, которую все называли «графиней». Она была залита бриллиантами. Как-то скоро она сошла на
нет — сперва слиняли бриллианты, а там и сама исчезла. Ее потом встречали на тротуаре около Сандуновских бань…
А по-моему, так тут и
войны никакой
нет.
Нет — не мое Я, а больше… весь миллион Я, составляющих армию,
нет — еще больше — все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: „Не хочу!“ И сейчас же
война станет немыслимой, и уж никогда, никогда не будет этих „ряды вздвой!“ и „полуоборот направо!“ — потому что в них не будет надобности.
И вот уже
нет больше
войны,
нет офицеров и солдат, все разошлись по домам.
Нет, до
войны лучше Ромашов поедет военным шпионом в Германию.
—
Нет, ни разу, — отвечал старший: — у нас 2000 человек из полка выбыло, всё на работах; и я ранен тоже на работе.
Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!
— А вам, господа, — сказал Н.А. Зверев, обращаясь к В.А. Гольцеву и В.М. Соболевскому, — я особенно удивляюсь. Что это вам далась какая-то конституция! Что это, господа? В такое время! Или у вас
нет тем? Писали бы о
войне, о героических подвигах. Разве это не тема, например, сегодняшний факт — сопка с деревом!
Отв. — Конечно,
нет. Он не может принимать никакого участия в
войне или воинских приготовлениях. Он не может употреблять смертоносного оружия. Он не может противиться обиде обидой, всё равно один ли он, или вместе с другими, сам или через других людей.
Те, которые принимают участие в
войнах, и не думают уже спрашивать себя, имеют ли какое-либо оправдание эти бесчисленные смертоубийства; справедливы ли они, или
нет, законны или незаконны, невинны или преступны, нарушают ли они, или
нет главный закон, запрещающий убивать (без законной причины).
Те же генералы, и офицеры, и солдаты, и пушки, и крепости, и смотры, и маневры, но
войны нет год, десять, двадцать лет, и кроме того всё менее и менее можно надеяться на военных для усмирения бунтов, и всё яснее и яснее становится, что поэтому генералы, и офицеры, и солдаты суть только члены торжественных процессий — предметы забавы правителей, большие, слишком дорогостоящие кордебалеты.
«И на что нам войска с их генералами и музыками, и кавалериями, и барабанами? На что они нужны, когда
войны нет, никто не желает никого завоевывать, и даже если и есть
война, то барышами от нее не дают воспользоваться другие народы и по своему народу войска отказываются стрелять?
Нет теперь человека, который бы не видел не только бесполезности, но и нелепости собирания податей с трудового народа для обогащения праздных чиновников или бессмысленности наложения наказаний на развращенных и слабых людей в виде ссылок из одного места в другое или в виде заключения в тюрьмы, где они, живя в обеспечении и праздности, только еще больше развращаются и ослабевают, или не только уже бесполезности и нелепости, но прямо безумия и жестокости военных приготовлений и
войн, разоряющих и губящих народ и не имеющих никакого объяснения и оправдания, а между тем эти насилия продолжаются и даже поддерживаются теми самыми людьми, которые видят их бесполезность, нелепость, жестокость и страдают от них.
Не может человек нашего времени, исповедуй он или не исповедуй божественности Христа, не знать, что участвовать в качестве ли царя, министра, губернатора, или урядника в том, чтобы продать у бедной семьи последнюю корову на подати для того, чтобы отдать эти деньги на пушки или на жалованье и пансионы роскошествующим, праздным и вредным чиновникам; или участвовать в том, чтобы посадить в тюрьму кормильца семьи за то, что мы сами развратили его, и пустить семью его по миру; или участвовать в грабежах и убийствах
войн; или во внушении вместо Христова закона диких идолопоклоннических суеверий; или загнать забежавшую на свою землю корову человека, у которого
нет земли; или с человека, работающего на фабрике, вычесть за нечаянно испорченный предмет; или содрать вдвое за предмет с бедного только потому, что он в крайней нужде; не может не знать ни один человек нашего времени, что все эти дела — скверные, постыдные и что делать их не надо.
Но уже мне
нет другой родины, кроме родины Д. Там готовится восстание, собираются на
войну; я пойду в сестры милосердия; буду ходить за больными, ранеными.
—
Нет еще, — отвечала Елена и подала ему последний нумер «Osservatore Triestino», [«Триестинский наблюдатель» (ит.).] в котором много говорилось о
войне, о славянских землях, о княжествах. Инсаров начал читать; она занялась приготовлением для него кофе… Кто-то постучался в дверь.
Пепел. Н-ну,
нет! Нас, ярославских, голыми руками не сразу возьмешь… Ежели
война — будем воевать…
Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? — Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи
Не думают о правде слов моих.
Димитрий я иль
нет — что им за дело?
Но я предлог раздоров и
войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
— Ничего тут внезапного
нет. Это нынче всем известно. И Andre мне тоже сказывал. Надо, говорит, на
войне генералам вперед идти, а куда идти — они не знают. Вот это нынче и заметили. И велели во всех войсках географию подучить.
Аплодисментам и восторгам публики
нет конца. И всюду, среди этого шума и блеска, мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты: отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, что впоследствии был «другом великих князей» и представителем царя в дальневосточной авантюре, кончившейся японской
войной.
—
Нет, господин офицер!
нет! — заговорил он вдруг громким голосом и по-французски, — я никогда не соглашусь с вами:
война не всегда вредит коммерции; напротив, она дает ей нередко новую жизнь.
— Ну, вот, сударь! Я провалялся без ноги близко месяца; вы изволили уехать; заговорили о французах, о
войне; вдруг слышу, что какого-то заполоненного француза привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дискать, нельзя гнать с другими пленными! Как будто бы у нас в городе и острога
нет.
Нет! никогда не изгладится из моей памяти ужасная противуположность, поразившая мои взоры, когда я въехал в этот город; противуположность, которая могла только встретиться в эту народную
войну, поглотившую целые поколения.
Да, мой друг, эта
война не походит на прежние; дело идет о том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское царство, или
нет?
—
Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую
войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту
войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
Вообще все суждения его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской
войны он говорил: «Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там
нет более места, — из-за задних гор показывается каска Бисмарка!» После парижского разгрома, который ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские племена больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу своим могучим кулаком, воскликнул: «Вздор-с!
К тому времени с Дальнего Востока потянуло первым холодом настоящих поражений, и стало неприятно думать о
войне, в которой
нет ни ясного смысла, ни радости побед, и с легкостью бессознательного предательства городок вернулся к прежнему миру и сладкой тишине.
— Да-с — положим, что и все равно. А вы скажите,
нет ли
войны хорошей?
Что делать Юрию? — в деревне, в глуши? — следовать ли за отцом! —
нет, он не находит удовольствия в
войне с животными; — он остался дома, бродит по комнатам, ищет рассеянья, обрывает клочки раскрашенных обоев; чудные занятия для души и тела; — но что-то мелькнуло за углом… женское платье; — он идет в ту сторону, и вступает в небольшую комнату, освещенную полуденным солнцем; ее воздух имел в себе что-то особенное, роскошное; он, казалось, был оживлен присутствием юной пламенной девушки.
— Вот видите, а царь наш и объявил им за то
войну.
Нет, говорит, примите вы сами веру Христову!