Неточные совпадения
— Нет, нет, — заговорила она, — я
не боюсь его, я
боюсь смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется
жар, и я ничего уже
не пойму. Теперь я понимаю, и всё понимаю, я всё вижу.
— Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого
жару. Уж я
боюсь,
не заболею ли я?
Он
боялся за зоб, который у него возвышался на шее и ради разрешения которого Феодосий Гаврилыч, вычитав в одном лечебнике, пил постоянно шалфей; зоб действительно
не увеличивался, хотя и прошло с появления его более двадцати лет, но зато Феодосий Гаврилыч постоянно был в испарине, вследствие чего он неимоверно остерегался простуды, так что в нижние комнаты никогда
не сходил на продолжительное время, а на антресолях у него была
жара великая, благодаря множеству печей с приделанными к ним лежанками, которые испускали из себя температуру Африки.
Илья упорно смотрел на женщину, думая о том, как обнимет её, и
боялся, что он
не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в
жар и холод.
— Слышала я, сестрица, что нынче над ними начальники в судах поставлены. Прежде
не было, а теперь есть. Наш-то так-таки прямо и объявил: трудно, говорит, нынче, сударыня! Уж на что, говорит, я бесстрашен: и бурю, и слякоть, и холод, и
жар — все стерплю! А начальства
боюсь!
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в
жар и трепет.
Не страх (о нет! кого
бояться мне?
При мне мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство…
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.
Наташа. А Ольги и Ирины до сих пор еще нет.
Не пришли. Все трудятся, бедняжки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе… (Вздыхает.) Сегодня утром говорю твоей сестре: «Побереги, говорю, себя, Ирина, голубчик». И
не слушает. Четверть девятого, говоришь? Я
боюсь, Бобик наш совсем нездоров. Отчего он холодный такой? Вчера у него был
жар, а сегодня холодный весь… Я так
боюсь!
Чаи́ гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, —
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь —
не вышло б хуже!
В огне и громе, в дожде огненных искр работают почерневшие люди, — кажется, что нет им места здесь, ибо всё вокруг грозит испепелить пламенной смертью, задавить тяжким железом; всё оглушает и слепит, сушит кровь нестерпимая
жара, а они спокойно делают своё дело, возятся хозяйски уверенно, как черти в аду, ничего
не боясь, всё зная.
— Ну, как же вы
не фиялка, — сказал он мне все еще тихо, хотя некого уже было
бояться разбудить, — как только подошел к вам после всей этой пыли,
жару, трудов, так и запахло фиялкой. И
не душистою фиялкой, а знаете, этою первою, темненькою, которая пахнет снежком талым и травою весеннею.
И
не боясь, что камень упадет,
В его тени, храним от непогод,
Пленительней, чем голубые очи
У нежных дев ледяной полуночи,
Склоняясь в
жар на длинный стебелек,
Растет воспоминания цветок!..
Господа офицеры недолго толковали о внезапной дружбе Кистера с Лучковым: они привыкли к странностям бретёра. «Связался же чёрт с младенцем!» — говорили они… Кистер повсюду с
жаром выхвалял своего нового приятеля: с ним
не спорили, потому что
боялись Лучкова; сам же Лучков никогда при других
не упоминал имени Кистера, но перестал знаться с раздушенным адъютантом.
Саша. Кашель такой,
жар, сыпь… Две ночи уж
не спит и кричит…
Не пьет,
не ест… (Плачет.) Сильно он захворал, Миша!
Боюсь я за него!.. Так
боюсь! И сон снился нехороший…
— Хорошо! Здесь чудесно!.. Вон там дубок какой кудрявый… Можно и на траве. — Жаль, что я
не захватил пледа. — Ничего! Сколько времени
жары стоят, земля высохла. Да я и
не боюсь за себя.
Другие,
боясь излишнею ретивостью сломить себе в суматохе шею, приказывали отставать; третьи, равняясь друг с другом, менялись приветствиями, проклинали тесноту, пыль и
жар и, может быть, в сердце посылали друг друга к черту; конные, объезжая стороной экипажных, едва
не выговаривали: хлопочите, а мы все-таки будем впереди.
Прихожу и гляжу — уже и розги в лохани стоят; я скорей драла, да в баню, спрятался под полок, да и ну молиться: «Господи! хоть нельзя, чтобы меня
не пороть, но сделай, чтобы
не пороли!» И так усердно об этом в
жару веры молился, что даже запотел и обессилел; но тут вдруг на меня чудной прохладой тихой повеяло, и у сердца как голубок тепленький зашевелился, и стал я верить в невозможность спасения как в возможное, и покой ощутил и такую отвагу, что вот
не боюсь ничего, да и кончено!