Неточные совпадения
Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и
боясь, чтоб это известие
не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же
ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара.
Он
не спал всю
ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и
боясь расплескать ее,
боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как только узнал, что она встала.
Он спешил
не потому, что
боялся опоздать, — опоздать он
не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые
ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души
не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
— Я тебя — знаю, видел
ночью. Ты — ничего, ходи,
не бойся!
— Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но у вас до сердца и
не доходило, — прибавил он, — воображение и самолюбие с одной стороны, слабость с другой… А вы
боялись, что
не будет другого праздника в жизни, что этот бледный луч озарит жизнь и потом будет вечная
ночь…
— А
не боялся, что я
не спала
ночь, Бог знает что передумала и чуть
не слегла в постель? — сказала она, поводя по нем испытующим взглядом.
— Ничего
не боится: даже в церковь на
ночь заприте ее, и то
не боится.
— Я все жду… все думаю,
не опомнится ли! — мечтал он, — и
ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. «
Не воротится, говорит, лежи смирно!»
Боюсь я этого Марка.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы
не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он
не замечал жизни,
не знал скуки, никуда и ничего
не хотел. — Зачем только ты пишешь все по
ночам? — сказала она. — Смерть —
боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Без вас он погибнет, с ним случится нервный удар; я
боюсь, что он
не вынесет еще до
ночи…» Она прибавила, что самой ей непременно надо будет отлучиться, «может быть, даже на два часа, и что князя, стало быть, она оставляет на одного меня».
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, — я
боюсь пожара: здесь сена много, а огня тушить на очаге нельзя,
ночью студено будет, так
не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!..» — «Как хотите, — сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и друг за другом смотреть».
О,
не бойтесь, последняя
ночь моя!
Слушаю я вас, и мне мерещится… я, видите, вижу иногда во сне один сон… один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно
боюсь, гонится в темноте,
ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь или за шкап, прячусь унизительно, а главное, что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что
не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы страхом моим насладиться…
Припоминая потом долго спустя эту
ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно
боясь, чтобы
не подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, — слушал подолгу, минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал — конечно, и сам
не знал.
— Ничего, капитан, — отвечал мне гольд. — Эти люди холода
не боится. Его постоянно сопка живи, соболя гоняй. Где застанет
ночь, там и спи. Его постоянно спину на месяце греет.
Ночь была лунная и холодная. Предположения Дерсу оправдались. Лишь только солнце скрылось за горизонтом, сразу подул резкий, холодный ветер. Он трепал ветви кедровых стланцев и раздувал пламя костра. Палатка парусила, и я очень
боялся, чтобы ее
не сорвало со стоек. Полная луна ярко светила на землю; снег блестел и искрился. Голый хребет Карту имел теперь еще более пустынный вид.
— Мне, право, совестно перед тобою, Александр, — проговорил больной: — какую смешную роль ты играешь, сидя
ночь у больного, болезнь которого вовсе
не требует этого. Но я тебе очень благодарен. Ведь я
не могу уговорить ее взять хоть сиделку, если
боится оставить одного, — никому
не могла доверить.
— Прежде, нежели посадят нас на кол, — отвечал я, —
боюсь, чтоб
не посадили на цепь. Знаете ли вы, что сегодня
ночью полиция взяла Огарева?
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. — Нет! ты, видно,
не любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я
не буду
бояться; я буду спокойно спать
ночь. Теперь-то
не засну, если
не расскажешь. Я стану мучиться да думать… Расскажи, Левко!..
— Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да
не бойтесь: дурень мой отправился на всю
ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай
не подцепили чего.
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому
не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и
ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного,
не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали
бояться. Подняли капитана, пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже
не стонал. На бледном лице осел иней…
Харитон Артемьич страшно
боялся, чтобы Полуянов
не передумал за
ночь, — мало ли что говорится под пьяную руку. Но Полуянов понял его тайную мысль и успокоил одним словом...
Не боясь ни людей, ни деда, ни чертей, ни всякой иной нечистой силы, она до ужаса
боялась черных тараканов, чувствуя их даже на большом расстоянии от себя. Бывало, разбудит меня
ночью и шепчет...
Княгине холодно; в ту
ночьМороз был нестерпим,
Упали силы; ей невмочь
Бороться больше с ним.
Рассудком ужас овладел,
Что
не доехать ей.
Ямщик давно уже
не пел,
Не понукал коней,
Передней тройки
не слыхать.
«Эй! жив ли ты, ямщик?
Что ты замолк?
не вздумай спать!»
— «
Не бойтесь, я привык...
— Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому
не отдавать!
Ночью проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из дому вышел, поутру, а то всё при ней был. Да потом повечеру за тобой пошел.
Боюсь вот тоже еще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я
не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я
боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все;
не останавливаясь, день и
ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
А то отправятся доктор с Араповым гулять
ночью и долго бродят бог знает где, по пустынным улицам,
не боясь ни ночных воров, ни усталости. Арапов все идет тихо и вдруг, ни с того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что тот
не знает, что и ответить, и еще более убеждается, что правленье корректур
не составляет главной заботы Арапова.
— Может быть, ты останешься у меня на всю
ночь? — спросила она Гладышева, когда другие ушли. — Ты, миленький,
не бойся: если у тебя денег
не хватит, я за тебя доплачу. Вот видишь, какой ты красивый, что для тебя девчонка даже денег
не жалеет, — засмеялась она.
Появилися на стене словеса огненные: «
Не бойся, моя госпожа прекрасная:
не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их
не видишь и
не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и
ночь:
не дадим мы на тебя ветру венути,
не дадим и пылинке сесть».
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим
ночью по улицам: никто
не пускает меня к себе в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень
боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Отец воротился, когда уже стало темно; он поймал еще двух очень больших лещей и уверял, что клев
не прекращался и что он просидел бы всю
ночь на лодке, если б
не боялся встревожить нас.
Целую
ночь я бежал по дороге, но когда рассвело, я
боялся, чтобы меня
не узнали, и спрятался в высокую рожь. Там я стал на коленки, сложил руки, поблагодарил отца небесного за свое спасение и с покойным чувством заснул. Ich dankte dem allmächtigen Gott für Seine Barmherzigkeit und mit beruhigtem Gefühl schlief ich ein.
В генеральском флигельке наступившая
ночь не принесла с собой покоя, потому что Нина Леонтьевна недовольна поведением генерала, который, если бы
не она, наверно позволил бы Раисе Павловне разыгрывать совсем неподходящую ей роль. В своей ночной кофточке «чугунная болванка» убийственно походит на затасканную замшевую куклу, но генерал
боится этой куклы и
боится сказать, о чем он теперь думает. А думает он о своем погибающем друге Прозорове, которого любил по студенческим воспоминаниям.
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего
не знаем, и в страхе — мы всего
боимся!
Ночь — наша жизнь, темная
ночь!
Я несколько раз просыпался
ночью,
боясь проспать утро, и в шестом часу уж был на ногах. В окнах едва брезжилось. Я надел свое платье и сапоги, которые, скомканные и нечищенные, лежали у постели, потому что Николай еще
не успел убрать, и,
не молясь богу,
не умываясь, вышел в первый раз в жизни один на улицу.
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот
не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я
боялась день и
ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой
ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и
не только
не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться,
не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
— Собираются они по
ночам и в величайшем секрете:
боятся, чтоб полиция
не накрыла.
—
Ночей не спал, — говорит хозяин. — Бывало, встану с постели и стою у двери ее, дрожу, как собачонка, — дом холодный был! По
ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я —
не боялся, да…
Окна эти обрамливались еще резными, ярко же раскрашенными наличниками и зелеными ставнями, которые никогда
не закрывались, потому что зимой крепкий домик
не боялся холода, а отец протопоп любил свет, любил звезду, заглядывавшую
ночью с неба в его комнату, любил лунный луч, полосой глазета ложившийся на его разделанный под паркет пол.
— Этот будет своей судьбе командиром! Он — с пяти годов темноты
не боится,
ночью куда хошь один пойдёт, и никакие жуки-буканы
не страшны ему; поймает, крылышки оборвёт и говорит: «Теперь овца стала! Большая вырастет — стричь будем!» Это я — шучу!
Между тем,
не только виноватая, но и все другие сестры и даже брат их с молодою женою и маленьким сыном убежали из дома и спрятались в рощу, окружавшую дом; даже там ночевали; только молодая невестка воротилась с сыном,
боясь простудить его, и провела
ночь в людской избе.
Но бывают гнилые зимы, с оттепелями, дождями и гололедицей. Это гибель для табунов — лед
не пробьешь, и лошади голодают. Мороза лошадь
не боится — обросшие, как медведь, густой шерстью, бродят табуны в открытой степи всю зиму и тут же, с конца февраля, жеребятся. Но плохо для лошадей в бураны. Иногда они продолжаются неделями — и день и
ночь метет, ничего за два шага
не видно: и сыпет, и кружит, и рвет, и заносит моментально.
Кого среди ночного мрака заставала метель в открытом поле, кто испытал на самом себе весь ужас бурной зимней
ночи, тот поймет восторг наших путешественников, когда они удостоверились, что точно слышат лай собаки. Надежда верного избавления оживила сердца их; забыв всю усталость, они пустились немедленно вперед. С каждым шагом прибавлялась их надежда, лай становился час от часу внятнее, и хотя буря
не уменьшалась, но они
не боялись уже сбиться с своего пути.
Во весь этот день Дуня
не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной. Горе делает недоверчивым: она
боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная
ночь окутала избы и площадку, Дуня взяла на руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там уже дала полную волю своему отчаянию. В эту
ночь на голову и лицо младенца, который спокойно почивал на руках ее, упала
не одна горькая слеза…
— Нет, — повторил он. — Я, Полина, если хотите знать, очень несчастлив. Что делать? Сделал глупость, теперь уже
не поправишь. Надо философски относиться. Она вышла без любви, глупо, быть может, и по расчету, но
не рассуждая, и теперь, очевидно, сознает свою ошибку и страдает. Я вижу.
Ночью мы спим, но днем она
боится остаться со мной наедине хотя бы пять минут и ищет развлечений, общества. Ей со мной стыдно и страшно.
Как путник в темную
ночь, видя впереди огонек и
боясь сбиться с дороги, ни на мгновение
не спускает с него глаз, так и Литвинов постоянно устремлял всю силу своего внимания на одну точку, на одну цель.
Соня(стоя на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка по
ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все
ночи, все
ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха,
боялись потратить на себя копейку и всё посылали тебе… Мы
не ели даром хлеба! Я говорю
не то,
не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
От утра до
ночи все на ногах, покою
не знаю, а
ночью лежишь под одеялом и
боишься, как бы к больному
не потащили.
И точно, она ничего
не боится, кроме лишения возможности видеть ее избранного, говорить с ним, наслаждаться с ним этими летними
ночами, этими новыми для нее чувствами.