Неточные совпадения
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот
был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги
сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока
не пустит по миру,
Не отойдя сосет!
Вронский взял письмо и записку брата. Это
было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он
не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма,
сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой
суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо
было все избито, ободрано, исковеркано. Видно
было, что раздавили
не на шутку.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом
сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком
не так обращаться
будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
Кошелек
был очень туго набит; Раскольников
сунул его в карман
не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот раз и топор, бросился обратно в спальню.
Затем,
сунув деньги в карман, он хотел
было переменить на себе платье, но, посмотрев в окно и прислушавшись к грозе и дождю, махнул рукой, взял шляпу и вышел,
не заперев квартиры.
Человек в жилетке сверх теплого полушубка —
есть суета, потому что жилет сверх полушубка
не нужен, как
не нужно и то, чтобы за нами ходили и нас прославляли.
— Еду охранять поместье, завод какого-то сенатора, администратора, вообще — лица с весом! Четвертый раз в этом году. Мелкая сошка, ну и
суют куда другого
не сунешь. Семеновцы — Мин, Риман, вообще — немцы, за укрощение России получат на чаишко… здорово получат! А я, наверное, получу колом по башке. Или — кирпичом…
Пейте, французский…
— Из Брянска попал в Тулу. Там
есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал
сунуть в ножны. А я — тем, о котором
было сказано: «
не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну,
не понравились мы друг другу.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и
сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно
не нуждалось. В комнате
было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату холодным потоком.
запел он и,
сунув палку под мышку, потряс свободной рукой ствол молодой сосны. — Костерчик разведи, только — чтобы огонь
не убежал. Погорит сушняк — пепел
будет, дунет ветер — нету пеплу! Все — дух. Везде. Ходи в духе…
Было очень неприятно видеть, что Вараксин снова,
не спеша,
сунул руки в карманы.
Ел Никодим Иванович много, некрасиво и, должно
быть, зная это, старался
есть незаметно, глотал пищу быстро,
не разжевывая ее. А желудок у него
был плохой, писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал и прикрывал рот ладонью, затем,
сунув нос в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем и тайно потирал живот.
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва
не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя
сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь —
будет!
Не спорю. По всем видимостям —
будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
Прищурив левый глаз, он
выпил и
сунул в рот маленький кусочек хлеба с маслом; это
не помешало ему говорить.
Попов грубовато заявил, что он провожать
не любит, к тому же хочет
есть и — просит извинить его.
Сунув руку Самгину, но
не взглянув на него, он ушел. Самгин встал, спрашивая...
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя
было обидно идти по пустым улицам за человеком, который,
сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы
не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
Осторожно,
не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане
не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и
сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты
было глупо, но двигаться
не хотелось, — он стоял и прислушивался к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.
— Свободней?
Не знаю.
Суеты — больше, может
быть, поэтому и кажется, что свободней.
А Диомидов
был явно ненормален. Самгина окончательно убедила в этом странная сцена: уходя от Лидии, столяр и бутафор надевал свое старенькое пальто, он уже
сунул левую руку в рукав, но
не мог найти правого рукава и, улыбаясь, боролся с пальто, встряхивал его. Клим решил помочь ему.
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти
не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно
было думать, что пища, попадая в его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи на спинку стула,
сунув руки в карманы брюк, он говорил...
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня,
суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они
не довольно хороши как
есть, чтоб показаться начальнику.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может
быть отчасти и потому, что ехал
не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб
не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной
суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго
будет мешать другим образам…
Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей женщине и о Тарасе, но долго
не мог найти его и добиться ответа от конвойных. Они
были в большой
суете: одни вели куда-то какого-то арестанта, другие бегали закупать себе провизию и размещали свои вещи по вагонам, третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали на вопросы Нехлюдова.
Привалов действительно в это время успел познакомиться с прасолом Нагибиным, которого ему рекомендовал Василий Назарыч. С ним Привалов по первопутку исколесил почти все Зауралье, пока
не остановился на деревне Гарчиках, где заарендовал место под мельницу, и сейчас же приступил к ее постройке, то
есть сначала принялся за подготовку необходимых материалов, наем рабочих и т. д. Время незаметно катилось в этой
суете, точно Привалов хотел себя вознаградить самой усиленной работой за полгода бездействия.
Напротив,
будь это похититель, как бы я, например, то он бы просто
сунул этот пакет в карман, нисколько
не распечатывая, и с ним поскорее утек-с.
На нем лежали окровавленный шелковый белый халат Федора Павловича, роковой медный пестик, коим
было совершено предполагаемое убийство, рубашка Мити с запачканным кровью рукавом, его сюртук весь в кровавых пятнах сзади на месте кармана, в который он
сунул тогда свой весь мокрый от крови платок, самый платок, весь заскорузлый от крови, теперь уже совсем пожелтевший, пистолет, заряженный для самоубийства Митей у Перхотина и отобранный у него тихонько в Мокром Трифоном Борисовичем, конверт с надписью, в котором
были приготовлены для Грушеньки три тысячи, и розовая тоненькая ленточка, которою он
был обвязан, и прочие многие предметы, которых и
не упомню.
— Да за что мне любить-то вас? —
не скрывая уже злобы, огрызнулся Ракитин. Двадцатипятирублевую кредитку он
сунул в карман, и пред Алешей ему
было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так чтобы тот и
не узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил весьма политичным
не очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки, ибо видно
было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он рассердился...
Кроме отца Паисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие, и юноши послушника Порфирия, утомленного вчерашнею ночною беседой и сегодняшнею
суетой и спавшего в другой комнате на полу своим крепким молодым сном, в келье никого
не было.
Он прочитал «Ярмарку
суеты» Теккерея с наслаждением начал читать «Пенденниса», закрыл на 20–й странице: «весь высказался в «Ярмарке
суеты», видно, что больше ничего
не будет, и читать
не нужно».
—
Суета сует, — сказал священник, — и Кирилу Петровичу отпоют вечную память, все как ныне и Андрею Гавриловичу, разве похороны
будут побогаче да гостей созовут побольше, а богу
не все ли равно!
В квартире номер сорок пять во дворе жил хранитель дома с незапамятных времен. Это
был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным
не то вестовым,
не то исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в дом Олсуфьева, что бы там ни делалось,
не совала своего носа.
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что
есть такое
суета сует, а вы этого
не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас
будет своя чаша… да. Может
быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Впрочем, у Харченки
была одна привычка, которая
не нравилась теще: все-то ему нужно
было знать, и везде он
совал нос, особенно по части городских дел. И то
не так и это
не так, — всех засудит и научит.
К огорчению Харитона Артемьича, первый номер «Запольского курьера» вышел без всяких ругательств, а в программе
были напечатаны какие-то непонятные слова: о народном хозяйстве, об образовании, о насущных нуждах края, о будущем земстве и т. д. Первый номер все-таки произвел некоторую сенсацию: обругать никого
не обругали, но это еще
не значило, что
не обругают потом. В банке новая газета имела свои последствия. Штофф
сунул номер Мышникову и проговорил с укоризной...
И пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк,
не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты с нами во ад, —
Хорошо там уголья горят! —
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, говорит, у вас в аду-то!
— Со всячинкой. При помещиках лучше
были; кованый
был народ. А теперь вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено;
не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него
сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и
не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел
сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна
была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя.
Райнера нимало
не оскорбили эти обидные слова: сердце его
было полно жалости к несчастной девушке и презрения к людям, желавшим
сунуть ее куда попало для того только, чтобы спустить с глаз.
О том, что делалось в кружке его прежних знакомых, он
не имел ни малейшего понятия: все связи его с людьми этого кружка
были разорваны; но тем
не менее Розанову иногда сдавалось, что там, вероятно, что-нибудь чудотворят и суетят
суету.
— Я тебе, Лиза, привез Марину. Тебе с нею
будет лучше… Книги твои тоже привез… и
есть тебе какая-то записочка от тетки Агнесы. Куда это я ее
сунул?..
Не знаю, что она тебе там пишет.
— А,
не знаешь, что на тебя нашло,
не знаешь,
не знаешь,
не знаешь,
не знаешь, — повторял он, с каждым словом потрясая мое ухо, —
будешь вперед
совать нос, куда
не следует,
будешь?
будешь?
Только в одном случае и доныне русский бюрократ всегда является истинным бюрократом. Это — на почтовой станции, когда смотритель
не дает ему лошадей для продолжения его административного бега. Тут он вытягивается во весь рост, надевает фуражку с кокардой (хотя бы это
было в комнате), скрежещет зубами,
сует в самый нос подорожную и возглашает...
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он
не в чернильницу, а больше в рот себе
сует. Из-за того только и держат, что предводителем
был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
Я вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и сосредоточенной решительностью
сунул его себе в карман, точно мне такие дела делать
было не в диво и
не впервой.
В 12 часов — опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка — и наконец письмо у меня в руках.
Не знаю почему, я
не прочел его здесь же, а
сунул в карман — и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и — сел… Это
было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться к ней — внизу адрес…
Еще: от листьев тень — плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина
сует это мне в руку, и мне смешно: я
не знаю, могу ли я это
есть.
Кроме того,
есть еще тайная причина, объясняющая наше нерасположение к проезжему народу, но эту причину я могу сообщить вам только под величайшим секретом: имеются за нами кой-какие провинности, и потому мы до смерти
не любим ревизоров и всякого рода любопытных людей, которые любят
совать свой нос в наше маленькое хозяйство.
Нет-с, верно, так уж они все сформированы, что у всякого, то
есть, природное желание
есть руками-то вперед
совать, а который
не тычет, так
не потому, чтоб дошел он до того, что это
не християнских рук дело, а потому, что силенки нет.
Петр Гаврилыч и поддался; сам стал с ними дружелюбничать да обниматься, а депутат,
не будь прост, возьми да и
сунь ему, во время обниманья, из своего рукава в задний карман один стаканчик.