Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет
к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты
у меня, любезный,
поешь селедки!»
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет
к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его
у себя. Хотите, прочту?
Артемий Филиппович (в сторону).Эка, черт возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго, может, и
будет генералом. Ведь
у него важности, лукавый
не взял бы его, довольно. (Обращаясь
к нему.)Тогда, Антон Антонович, и нас
не позабудьте.
У батюшки,
у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти
не избыть!
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит,
поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли на пригорочек,
Что все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И
к вечеру покинули
Бурливое село…
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец!
Не нынешний
был век. Нас ничему
не учили. Бывало, добры люди приступят
к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу.
К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет
у басурманов, и
не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Стародум. Льстец
есть тварь, которая
не только о других, ниже о себе хорошего мнения
не имеет. Все его стремление
к тому, чтоб сперва ослепить ум
у человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет.
На шестой день
были назначены губернские выборы. Залы большие и малые
были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только
к этому дню. Давно
не видавшиеся знакомые, кто из Крыма, кто из Петербурга, кто из-за границы, встречались в залах.
У губернского стола, под портретом Государя, шли прения.
Если
было у него чувство
к брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он
не может иметь.
Она благодарна
была отцу за то, что он ничего
не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он
был доволен ею. Она сама
была довольна собою. Она никак
не ожидала, чтоб
у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства
к Вронскому и
не только казаться, но и
быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год
у него
не было столько служебного дела, как в нынешний; но он
не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это
было одно из средств
не открывать того ящика, где лежали чувства
к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь
к этому. Хорошо, как
у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как
у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты
к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно
не был.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно
было.
У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Со времени того разговора после вечера
у княгини Тверской он никогда
не говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то
был как нельзя более удобен для его теперешних отношений
к жене.
— Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы
у меня
не были; посмотрите, как на балконе
у меня хорошо, — говорила она, обращаясь то
к тому, то
к другому.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением
не возвращаться в семью, и с тех пор, как он
был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал
к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Непременно считать. А вот ты
не считал, а Рябинин считал.
У детей Рябинина
будут средства
к жизни и образованию, а
у твоих, пожалуй,
не будет!
У всех
было то же отношение
к его предположениям, и потому он теперь уже
не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе
не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Мысли о том, куда она поедет теперь, —
к тетке ли,
у которой она воспитывалась,
к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь
будут говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что
будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она
не всею душой отдавалась этим мыслям.
— Я Марье Семеновне всегда советовал сдать в аренду, потому что она
не выгадает, — приятным голосом говорил помещик с седыми усами, в полковничьем мундире старого генерального штаба. Это
был тот самый помещик, которого Левин встретил
у Свияжского. Он тотчас узнал его. Помещик тоже пригляделся
к Левину, и они поздоровались.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались
у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске
к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он
не мог решиться и
не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел
к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил
у него в комнате, говоря о разных пустяках и
не будучи в силах спросить, что хотел.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности
к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что
у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии
к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто
у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил
к началу другого. Для Алексея Александровича
было очевидно, что он
не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
— Совсем нет: в России
не может
быть вопроса рабочего. В России вопрос отношения рабочего народа
к земле; он и там
есть, но там это починка испорченного, а
у нас…
И Левину смутно приходило в голову, что
не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем
не могла
быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное и фривольное («этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но
не умела остановить его»), «Да, кроме интереса
к дому (это
было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise,
у нее нет серьезных интересов.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное.
Не филантропическое, а сердечное.
У них, то
есть у Вронского,
был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да
не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла
к себе. Да вот ты увидишь ее.
Пока священник читал отходную, умирающий
не показывал никаких признаков жизни; глаза
были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли
у постели. Молитва еще
не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил
к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
В ней
было возбуждение и быстрота соображения, которые появляются
у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и решительные минуты жизни, те минуты, когда раз навсегда мужчина показывает свою цену и то, что всё прошедшее его
было не даром, а приготовлением
к этим минутам.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал
к ним,
к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь
было для него уже
не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное
у него хозяйство, что он
не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и
не мог
не видеть того неприятного отношения своего
к работникам, которое
было основой всего дела.
— Нет, ничего
не будет, и
не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем
к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег
у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя говорить об этом… Но если бы ты и он…
— Да объясните мне, пожалуйста, — сказал Степан Аркадьич, — что это такое значит? Вчера я
был у него по делу сестры и просил решительного ответа. Он
не дал мне ответа и сказал, что подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер
к графине Лидии Ивановне.
— Только потому, что
у них нет или
не было от рождения независимости состояния,
не было имени,
не было той близости
к солнцу, в которой мы родились.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна
к своим детям; всё-таки она
не могла
не говорить себе, что
у нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и
была счастлива ими и гордилась ими.
Они
были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде
были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это
были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал
к ним.
У няни низ платья
был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже
не было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
— Кити,
не было ли
у тебя чего-нибудь неприятного с Петровыми? — сказала княгиня, когда они остались одни. — Отчего она перестала присылать детей и ходить
к нам?
Горница
была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула.
У входа
был шкафчик с посудой. Ставни
были закрыты, мух
было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах,
не натоптала пол, и указал ей место в углу
у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой
к колодцу.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила
к ней нынче. Ведь
у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Анна
не поехала в этот раз ни
к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче
была у нее ложа.
Левин
не сел в коляску, а пошел сзади. Ему
было немного досадно на то, что
не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел
к крыльцу,
у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
― Это Яшвин, ― отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место.
Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и
был очень рад, что
не чувствует никакой враждебности
к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его
у княгини Марьи Борисовны.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его,
у ней никого
не было, так что она и
к нему обращала свою мольбу о прощении.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек,
не понимал всего безумия такого отношения
к жене. Он
не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором
у него находились его чувства
к семье, т. е.
к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден
к сыну и имел
к нему то же подтрунивающее отношение, как и
к желе. «А! молодой человек!» обращался он
к нему.
В этот день
было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная офицерская, четырехверстная и та скачка, в которой он скакал.
К своей скачке он мог
поспеть, но если он поедет
к Брянскому, то он только так приедет, и приедет, когда уже
будет весь Двор. Это
было нехорошо. Но он дал Брянскому слово
быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру
не жалеть тройки.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку
к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Письмо
было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и
у ней всё
не ладится. Съезди, пожалуйста,
к ней, помоги советом, ты всё знаешь. Она так рада
будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще зa границей».
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули
у нее в голове: «он станет просить меня переехать
к ним гостить с детьми, и я должна
буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или
не о Васеньке ли Весловском и его отношениях
к Анне? А может
быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но
не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.
— Я вовсе
не убежден. Я, напротив, чувствую, что
не имею права отдать, что
у меня
есть обязанности и
к земле и
к семье.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь
к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный человек, которому дали
есть. Может
быть, ему холодно, и платье
у него разорвано, и стыдно ему, но он
не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала
к Анне. Ей очень жалко
было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она понимала, как справедливы Левины,
не желая иметь никаких сношений с Вронским; но она считала своею обязанностью побывать
у Анны и показать ей, что чувства ее
не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.