Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип,
возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и
не любишь пропускать того, что плывет
в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе
взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже
не приехал и
не живет где-нибудь инкогнито…
Опять я испугалася,
Макара Федосеича
Я
не узнала: выбрился,
Надел ливрею шитую,
Взял в руки булаву,
Как
не бывало лысины.
Смеется: — Что ты вздрогнула? —
«Устала я, родной...
«А что? ему, чай, холодно, —
Сказал сурово Провушка, —
В железном-то тазу?»
И
в руки взять ребеночка
Хотел. Дитя заплакало.
А мать кричит: —
Не тронь его!
Не видишь? Он катается!
Ну, ну! пошел! Колясочка
Ведь это у него!..
Она
взяла его за
руку и,
не спуская глаз, смотрела на него, отыскивая
в мыслях, что бы сказать, чтоб удержать его.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему
не нужно было поворачивать головы, тотчас же
взяла в свою свежую молодую
руку остов его огромной
руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное.
Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее
руках; да
не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски
в гимназию, а девочку
взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
На столе лежал обломок палки, которую они нынче утром вместе сломали на гимнастике, пробуя поднять забухшие барры. Левин
взял в руки этот обломок и начал обламывать расщепившийся конец,
не зная, как начать.
— Да, вот эта женщина, Марья Николаевна,
не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… — Он
взял ее
руку и
не поцеловал (целовать ее
руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя
в ее просветлевшие глаза.
Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его вспыхнуло, чего никогда прежде
не видала Анна, и он быстро встал и пошел ей навстречу, глядя
не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу. Он подошел к ней,
взял ее за
руку и попросил сесть.
И всё это сделала Анна, и
взяла ее на
руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее было, что то чувство, которое она испытывала к нему, было даже
не любовь
в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже.
— Что, Костя, и ты вошел, кажется, во вкус? — прибавил он, обращаясь к Левину, и
взял его под
руку. Левин и рад был бы войти во вкус, но
не мог понять,
в чем дело, и, отойдя несколько шагов от говоривших, выразил Степану Аркадьичу свое недоумение, зачем было просить губернского предводителя.
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он
взял ее за
руку и хотел что-то сказать, но никак
не мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он всё еще боролся с своим волнением и только изредка взглядывал на нее. И каждый раз, как он взглядывал, он видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и восторженною нежностью, какой он никогда
не видал
в них.
Он знал, что у ней есть муж, но
не верил
в существование его и поверил
в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами
в черных панталонах;
в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно
взял ее
руку.
— Смотря по нападениям. Впрочем,
не угодно ли чаю? — Она поднялась и
взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.
Она призадумалась,
не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой
в знак согласия. Он
взял ее
руку и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста,
не нада,
не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.
Я поместил
в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе;
в моих
руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я
не смею
взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла
в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он,
взяв ее за
руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей
не хотелось умирать!..
Перед ним стояла
не одна губернаторша: она держала под
руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник
взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться
в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши
в кресла и
взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо
в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть
руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и
не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
Чичиков, как уж мы видели, решился вовсе
не церемониться и потому,
взявши в руки чашку с чаем и вливши туда фруктовой, повел такие речи...
Родители были дворяне, но столбовые или личные — Бог ведает; лицом он на них
не походил: по крайней мере, родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая женщина, которых обыкновенно называют пигалицами,
взявши в руки ребенка, вскрикнула: «Совсем вышел
не такой, как я думала!
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу
руку и долго смотрели молча один другому
в глаза,
в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак
не хотел выпустить
руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже
не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что
не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался
в город. Потом
взял шляпу и стал откланиваться.
— Да у меня-то их хорошо пекут, — сказала хозяйка, — да вот беда: урожай плох, мука уж такая неавантажная… Да что же, батюшка, вы так спешите? — проговорила она, увидя, что Чичиков
взял в руки картуз, — ведь и бричка еще
не заложена.
В три-четыре недели он уже так набил
руку в таможенном деле, что знал решительно все: даже
не весил,
не мерил, а по фактуре узнавал, сколько
в какой штуке аршин сукна или иной материи;
взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько
в нем фунтов.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания,
взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он
не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она
не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он
не…
— Нет, меня сердит, — продолжал папа,
взяв в руку пирожок, но держа его на таком расстоянии, чтобы maman
не могла достать его, — нет, меня сердит, когда я вижу, что люди умные и образованные вдаются
в обман.
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его
не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть
в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему,
возьмешь за
руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу,
не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня
в темном чулане. Кто-то
взял меня за
руку и шепотом сказал: «Чья это
рука?»
В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых
не было на Сечи, ибо никто из запорожцев
не умирал своею смертью) и,
взявши каждый
в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась
в грязь, положили ее ему на голову.
Схватили их турки у самого Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры,
взяли их по
рукам и ногам
в железные цепи,
не давали по целым неделям пшена и поили противной морской водою.
А тем временем иноземный капитан сам
взял в руку фитиль, чтобы выпалить из величайшей пушки, какой никто из козаков
не видывал дотоле.
Она
взяла огромную черную
руку и привела ее
в состояние относительного трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его приятели
не успели повернуть голову.
Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть
не отрываясь,
в двадцать глотков,
взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова
руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а за нею потащился и мальчишка с органом.
— Нет, брат,
не но, а если серьги,
в тот же день и час очутившиеся у Николая
в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру — однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, — то надо же
взять в соображение факты и оправдательные, и тем паче что они факты неотразимые.
— Я ничего
не брала у вас, — прошептала
в ужасе Соня, — вы дали мне десять рублей, вот
возьмите их. — Соня вынула из кармана платок, отыскала узелок, развязала его, вынула десятирублевую бумажку и протянула
руку Лужину.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и
не взглядывая на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он
взял ее обеими
руками за плечи и прямо посмотрел
в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня
в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же
взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и
не забыл, что у вас
в руках билет).
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся
в белом… подошла ко мне,
взяла за
руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще
не знаете: Марфа Петровна умерла!
Соня остановилась
в сенях у самого порога, но
не переходила за порог и глядела как потерянная,
не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых
рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной ночью, но которую она
взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
И Катерина Ивановна
не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав
в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся,
взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный
в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою
руку, показывая всем билет.
Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, —
взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня,
в руках колода карт: «
Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
Затем, сунув деньги
в карман, он хотел было переменить на себе платье, но, посмотрев
в окно и прислушавшись к грозе и дождю, махнул
рукой,
взял шляпу и вышел,
не заперев квартиры.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать
в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под
руку, голову так высоко поднял, что того гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их
не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой
взял; прежде и
не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Тут он
взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я
не вытерпел, вырвал из
рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду
не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься
в нежной страсти и
в любовной напасти? Уж
не Марья ль Ивановна?»
Василий Иванович вдруг побледнел весь и, ни слова
не говоря, бросился
в кабинет, откуда тотчас же вернулся с кусочком адского камня
в руке. Базаров хотел было
взять его и уйти.
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке;
не взяв ни одного из них, она
не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я
не в ладу,
не в ладу сама с собой, — продолжала она,
взяв Клима под
руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают,
в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но
не очень удачно тратила деньги на украшение своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного дерева, один — из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками,
взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника «Вехи».
—
В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел мира сего!
Возьми в руки плуг и,
не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
Тагильский пошевелился
в кресле, но
не встал, а Дронов,
взяв хозяина под
руку, отвел его
в столовую, где лампа над столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино
в двух бутылках, стекло и фарфор посуды.