Неточные совпадения
— А тебя как бы нарядить немцем да в капор! — сказал Петрушка, острясь над Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за
рожа вышла из этой усмешки! И подобья
не было на усмешку, а точно как бы человек, доставши себе в нос насморк и силясь при насморке чихнуть,
не чихнул, но так и остался в положенье человека, собирающегося чихнуть.
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела разговор, что невозможно было, отвечая ей,
не упомянуть о том, где именно находится теперь
Родя; когда же ответы поневоле должны были
выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время.
У большинства помещиков было принято за правило
не допускать браков между дворовыми людьми. Говорилось прямо: раз
вышла девка замуж — она уж
не слуга; ей впору детей
родить, а
не господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на них, кобыл, и жеребцов
не напасешься! С девки всегда спрашивалось больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие
не нарушалось.
— И хорошо делаю, что
не рожаю. Дочка-то, пожалуй,
вышла бы в тебя — кто бы ее тогда, мопса такого, замуж взял!
— Окончать
не мог моея речи, плюнул почти ему в
рожу и
вышел вон.
— Нечего
рожу кривить! Нашелся дурак, берет тебя замуж — иди! Все девки замуж
выходят, все бабы детей
родят, всем родителям дети — горе! Ты что —
не человек?
— С жиру беситесь! — завопил ему вслед майор. — Ишь, толстая
рожа, в три дня
не…! Вот я вас всех разыщу!
Выходите, довольные!
— Погоди.
Вышло это — нечаянно. Бог — знает! Я —
не хотел. Я хотел взглянуть на его
рожу… вошёл в лавку. Ничего в мыслях
не было. А потом — вдруг! Дьявол толкнул, бог
не заступился… Вот деньги я напрасно взял…
не надо бы… эх!
«
Рожа поганая? Ну что делать:
выходи, я
не пуглива».
— Но, прежде чем передавать ему такие убеждения, — возразил князь, видя, что Елена все больше и больше
выходит из себя, — вам надобно позаботиться, чтобы здоровым
родить его, а потому успокойтесь и
не думайте о той неприятности, которую я имел глупость передать вам.
«Чай он, мой голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с голоду помер, либо
вышел да попался в руки душегубам… а ты, нечесанная голова, и
не подумал об этом!.. да знаешь ли, что за это тебя черти на том свете живого зажарят… вот
родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы знала,
не видать бы твоему отцу от меня ни к…..а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись к печи, закрывал голову руками и только по временам испускал стоны почти нечеловеческие.
Мамаша, которая
родила менья, — умерла, а папаша женился на немке и тоже помер, а немка
вышла замуж за немца — вот у меня еще и папаша и мамаша, а оба —
не мои!
На улицу, к миру,
выходили не для того, чтобы поделиться с ним своими мыслями, а чтобы урвать чужое, схватить его и, принеся домой, истереть, измельчить в голове, между привычными тяжелыми мыслями о буднях, которые медленно тянутся из года в год; каждый обывательский дом был темницей, где пойманное новое долго томилось в тесном и темном плену, а потом, обессиленное, тихо умирало, ничего
не рождая.
Бледная, изможденная,
вышла на крыльцо мать ребенка. Месяца два назад она
родила, и теперь в дороге, несмотря на все трудности, на собственные страдания, она с материнской неутомимостью и энергией отстаивала юную жизнь. И, по-видимому, старанья
не оставались безуспешны: достаточно было прислушаться к звонкому, крепкому и настойчивому крику ребенка, чтобы получить представление о здоровой груди и хороших легких.
Николаев. Ну, вот наплюй ты мне в
рожу, коли
не выйдет какая-нибудь гадость. Какая же тут мода? Ведь
не каждый день женятся? Тебе
не весело, так девочку повесели… Ведь ей это какая радость! А то — в двугривенный ножницы прислал… Что такое? ничего смыслу нету… Пойти к дамам… Да вот и шафер.
Андрей Титыч. Такую нашли — с ума сойдешь! Тысяч триста серебра денег,
рожа, как тарелка, — на огород поставить, ворон пугать. Я у них был как-то раз с тятенькой, еще
не знамши ничего этого;
вышла девка пудов в пятнадцать весу, вся в веснушках; я сейчас с политичным разговором к ней: «Чем, говорю, вы занимаетесь?» Я, говорит, люблю жестокие романсы петь. Да как запела, глаза это раскосила, так-то убедила народ, хоть взвой, на нее глядя. Унеси ты мое горе на гороховое поле!
— Ты как же смеешь, подлец,
не починять дорогу? — стал он кричать плачущим голосом. — По ней проехать нельзя, шеи ломают, губернатор пишет, исправник пишет, я
выхожу у всех виноват, а ты, мерзавец, язви твою душу, анафема, окаянная твоя
рожа, — что смотришь? А? Гадина ты этакая! Чтоб завтра же была починена дорога! Завтра буду ехать назад, и если увижу, что дорога
не починена, то я тебе
рожу раскровеню, искалечу разбойника! Пош-шел вон!
— Пустяковый… — продолжал Макар Тарасыч. — Натерпелся я от их, каналиев. Будь я характером посолиднее, моя Даша давно бы уже была замужем и деток
рожала. Да-с… Старых девок теперь, в женском поле, сударь мой, ежели по чистой совести, половина на половину, пятьдесят процентов. И заметьте, Никодим Егорыч, каждая из этих самых девок в молодых годах женихов имела. А почему, спрашивается,
не вышла? По какой причине? А потому, что удержать его, жениха-то, родители
не смогли, дали ему отвертеться.
По общему мнению, она была
не вправе ни любить, ни называть супругом кого любила, но она все-таки
вышла замуж и
родила моего приятеля, студента Спиридонова, и потом жила пять лет и хворала.
— Остановись, прохожий, никуда
не гожий, и объясни мне своей
рожей,
не выходивши из прихожей: на чем ты сюда приехал, и есть ли там третье сидение, чтобы еще одного человека посадить.
— Бывало,
выходишь в лавку чуть свет… к девятому часу я уж совсем озябши,
рожа посинела, пальцы растопырены, так что пуговицы
не застегнешь и денег
не сосчитаешь.
— Очумел! — говорит Анисим. — И как
не очуметь? Почитай, полное брюхо воды. Милый человек, как тебя знать? Молчит! Какая в нем жизнь? Видимость одна, а душа небось наполовину
вышла… Экое горе ради праздника! Что тут прикажешь делать? Помрет, чего доброго… Погляди, как рожа-то посинела!
В кухне под скамьей стоит небольшой ящик, тот самый, в котором Степан таскает кокс, когда топит камин. Из ящика выглядывает кошка. Ее серая рожица выражает крайнее утомление, зеленые глаза с узкими черными зрачками глядят томно, сентиментально… По
роже видно, что для полноты ее счастья
не хватает только присутствия в ящике «его», отца ее детей, которому она так беззаветно отдалась! Хочет она промяукать, широко раскрывает рот, но из горла ее
выходит одно только сипенье… Слышится писк котят.
— Лелька! — Задыхался и со страданием смотрел на нее. —
Выходит, можно было вас и
не слушать… Можно было… п-плюнуть вам в бандитские ваши
рожи! Ведь я с тех самых дней весь спокой потерял. Целиком и полностью! Вполне категорически! Каждую ночь его вижу… Бежит босой по снегу: «Дяденька! Отдай валенки!..» А ты, гадюка, смотрела, и ничего у тебя в душе
не тронулось?
Счастливый или, вернее, несчастный случай помог ему
выйти из затруднительного положения, когда приходилось чуть ли
не отказываться от исполнения княжеского поручения, сделав половину дела. Судомойка в доме Дарьи Васильевны Потемкиной — Акулина была тоже на сносях и полезла в погреб, оступилась и
родила мертвого ребенка — девочку.
И да родится когда-либо человек от другого в том порядке, в котором Адам через девственность свою стал человеком и образом Божьим: ибо то, что от вечности, само
рождает в порядке вечности; существо его должно всецело
выходить из вечного, иначе ничто
не сохранится в вечности» [См. там же, т. IV. «Die triplici vita hominis», с. 261.].
Эта женщина разыграла всю свою увертюру с ребенком как по нотам: сначала она
родила девочку от случайного отца, потом сдала в воспитательный дом, притом ей почудилось, будто она ее любит, — она попросила, и ей девочку выдали, но дитя
вышло слабенькое — все плакало, а он этого
не любит и жениться
не хотел…
Выходило все
не то, чего он ждал; получалась бессмыслица, нелепость, вылезал своей мятой
рожей дикий, пьяный, истерический хаос.