Неточные совпадения
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под
дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все готово, а Максим Максимыч еще
не являлся. К счастию, Печорин был погружен
в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и, кажется, вовсе
не торопился
в дорогу. Я подошел к нему.
Деревья-таки я ломать могу,
А
не согнул ни одного
в дугу.
Ехать пришлось недолго; за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками,
в окнах верхнего
не осталось ни одного целого стекла, над воротами
дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».
Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер вплоть до узаконенной поры тепла;
не дразнит неожиданными оттепелями и
не гнет
в три
дуги неслыханными морозами; все идет обычным, предписанным природой общим порядком.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и
не было,
не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно
в чужие дела. Смотришь,
дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя
в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб
в овине, кого
в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины
не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
Это британский тип красоты, нежной, чистой и умной, если можно так выразиться: тут
не было никаких роз, ни лилий, ни бровей
дугой; все дело было
в чистоте и гармонии линий и оттенков, как
в отлично составленном букете.
Но и тут я встречал оригинальных, самобытных людей: иной, как себя ни ломал, как ни гнул себя
в дугу, а все природа брала свое; один я, несчастный, лепил самого себя, словно мягкий воск, и жалкая моя природа ни малейшего
не оказывала сопротивления!
Кучер мой сперва уперся коленом
в плечо коренной, тряхнул раза два
дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом
в морду, подошел к колесу — подошел и,
не спуская с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул
в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва
в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися глазами, погрузился
в глубокое раздумье.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем,
в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи с пудовыми
дугами на руках или сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и
не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.
Дерсу сел на берегу речки и стал переобуваться, а я пошел дальше. Тропинка описывает здесь
дугу в 120 градусов. Отойдя немного, я оглянулся назад и увидел его, сидящего на берегу речки. Он махнул мне рукой, чтобы я его
не дожидался.
И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки становились все глубже и мягче. Так звонит набор колокольцев под
дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге
в вечернюю безвестную даль, тихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты
не замрут
в молчании спокойных полей.
Но теперь
дуга коренной лошади звенит уже
в колокольчик и зовет меня к отъезду; и для того я за благо положил лучше рассуждать о том, что выгоднее для едущего на почте, чтобы лошади шли рысью или иноходью, или что выгоднее для почтовой клячи, быть иноходцем или скакуном — нежели заниматься тем, что
не существует.
На следующее утро Федор Иваныч с женою отправился
в Лаврики. Она ехала вперед
в карете, с Адой и с Жюстиной; он сзади —
в тарантасе. Хорошенькая девочка все время дороги
не отходила от окна кареты; она удивлялась всему: мужикам, бабам, избам, колодцам,
дугам, колокольчикам и множеству грачей; Жюстина разделяла ее удивление; Варвара Павловна смеялась их замечаниям и восклицаниям. Она была
в духе; перед отъездом из города О… она имела объяснение с своим мужем.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она
не понимала
в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы
не обидеть Таисью. Попав с мороза
в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли
не девка, то ли
не писаная красавица: брови
дугой, глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и
не бывало
в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Существо это кряхтит потому, что оно уже старо и что оно
не в силах нынче приподнять на
дугу укладистый казанский тарантас с тою же молодецкою удалью, с которою оно поднимало его двадцать лет назад, увозя с своим барином соседнюю барышню.
Лиза вметала другую кость и опять подняла голову. Далеко-далеко за меревским садом по дороге завиднелась какая-то точка. Лиза опять поработала и опять взглянула на эту точку. Точка разрасталась во что-то вроде экипажа. Видна стала городская, затяжная
дуга, и что-то белелось; очевидно, это была
не крестьянская телега. Еще несколько минут, и все это скрылось за меревским садом, но зато вскоре выкатилось на спуск
в форме дрожек, на которых сидела дама
в белом кашемировом бурнусе и соломенной шляпке.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же
не довольствовался одними словами: он влез по колени
в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись
в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
— А по то, чтобы вы
не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник,
в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!
Между прочим, Лукьяныч счел долгом запастись сводчиком. Одним утром сижу я у окна — вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и горит,
дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает человек
в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется
в помещение, занимаемое Лукьянычем.
Не проходит десяти минут, как старик является ко мне.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил
в два окна, одно из которых я видел
в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда
не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались
в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные
дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его
не гнули
в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать
не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело делать.
Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет, то саженей трех как
не бывало. Махнули раз десяток — корма уже описала
дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и
не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой
в воду вместо берега. Наденька засмеялась.
На другой стороне площади, точно так же
не без крику и ругательств, одни продавали, а другие покупали дровни, оглобли,
дуги, станки для хомутов; а посередине ее, обыкновенно по торговым дням, приводились
в исполнение уголовные решения.
Судьба веселью
не помеха!
Пускай она
в дугу нас гнет,
Мы будем жить для ради смеха,
Дурак, кто иначе живет!..
И все здесь было незнакомо, все
не наше. Кое-где
в садах стояла странная зелень, что-то вилось по тычинкам, связанным
дугами, — и, приглядевшись, Матвей увидел кисти винограда…
А генерала жалко. Из всех людей, которых я встретил
в это время, он положительно самый симпатичнейший человек.
В нем как-то все приятно: и его голос, и его манеры, и его тон,
в котором
не отличишь иронии и шутки от серьезного дела, и его гнев при угрозе господством «безнатурного дурака», и его тихое: «вот и царского слугу изогнули, как
в дугу», и даже его
не совсем мне понятное намерение идти
в дворянский клуб спать до света.
Мойсей Мойсеич, узнав приехавших, сначала замер от наплыва чувств, потом всплеснул руками и простонал. Сюртук его взмахнул фалдами, спина согнулась
в дугу, и бледное лицо покривилось такой улыбкой, как будто видеть бричку для него было
не только приятно, но и мучительно сладко.
Описав
в воздухе
дугу, он упал
в воду, глубоко погрузился, но дна
не достал; какая-то сила, холодная и приятная на ощупь, подхватила его и понесла обратно наверх.
Ну-с, расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих людей; и подумал я
в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал, — наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла
в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки
не потревожила бы, родная: все бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и
дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты —
не нами выдуманы.
Однако ж запретить становой
не решился, а донес исправнику: так и так,
в стане проявился поповский сын, кончил курс, мог бы быть диаконом, а вместо того ведет несвойственный образ жизни. Исправник тоже сейчас понял. Велел заложить тройку, подвязать к
дуге колокольцы и поскакал
в гнездо крамолы. Подкатив к батюшкину дому, молодцом соскочил с телеги...
— Да так уж, сейчас видно! — отвечал
не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. — Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча,
в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), — так он
в дугу бы передо мной согнулся, — словом, поляк!..
— Уйдут варнаки, все до последнего человека уйдут! — ругался
в каюте Осип Иваныч. — Беда!.. Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял
в горах! Отлично… Очень хорошо!.. А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали — все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да
не на того напали. Шалишь!.. Я всех
в три
дуги согну… Я… у меня, брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?..
— Какое немножко!..
В Сибири-то живет — привык, словно медведь
в лесу, по пословице: «Гнет
дуги —
не парит, сломает —
не тужит…» Вашему, должно быть, супругу от него все наследство пойдет? — спросил Хмурин.
Когда, бывало, мы издалека завидим с Феофаном упряжь, достойную нашего усилия, и мы, летя как вихрь, медленно начинаем наплывать ближе и ближе, уж я кидаю грязь
в спинку саней, ровняюсь с седоком и над головой фыркаю ему, ровняюсь с седелкой, с
дугой, уж
не вижу его и слышу только сзади себя всё удаляющиеся его звуки.
Не улыбался лишь только один Федосеич, толстопузый швейцар, державшийся у ручки дверей, вытянувшийся
в струнку и с нетерпением ожидавший порции своего обыденного удовольствия, состоявшего
в том, чтоб разом, одним взмахом руки, широко откинуть одну половинку дверей и потом, согнувшись
в дугу, почтительно пропустить мимо себя его превосходительство.
Да-с, милостивый государь, да-с, — продолжал он, вдруг впадая
в распекательный тон, вскочив с места и расхаживая по комнате, — вы еще
не знали этого, милостивый государь, — обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю
в угол, — так вот и узнаете… да-с… у нас эдаких старух
в дугу гнут,
в дугу,
в дугу-с, да-с…
Вот однажды поравнялся я с ним, как вдруг — о чудо! — засов загремел за воротами, ключ завизжал
в замке, потом самые ворота тихонько растворились — показалась могучая лошадиная голова с заплетенной челкой под расписной
дугой — и
не спеша выкатила на дорогу небольшая тележка вроде тех,
в которых ездят барышники и наездники из купцов.
Подошел день свадьбы. Это был прохладный, но ясный, веселый апрельский день. Уже с раннего утра по Уклееву разъезжали, звеня колоколами, тройки и пары с разноцветными лентами на
дугах и
в гривах.
В вербах шумели грачи, потревоженные этой ездой, и, надсаживаясь,
не умолкая, пели скворцы, как будто радуясь, что у Цыбукиных свадьба.
— Довольно. Я так
не оставлю! Я его разъясню. — Он прыгнул и прицепился к
дуге трамвая.
Дуга пошатала его минут пять и сбросила у девятиэтажного зеленого здания. Вбежав
в вестибюль, Коротков просунул голову
в четырехугольное отверстие
в деревянной загородке и спросил у громадного синего чайника...
Сергей Петрович Хозаров, поручик
в отставке, был лет двадцати семи; лицо его было одно из тех, про которые говорят, что они похожи на парижские журнальные картинки: и нос, например, у него был немного орлиный, и губы тонкие и розовые, и румянец на щеках свежий, и голубые, правильно очерченные и подернутые влагою глаза, а над ними тонкою
дугою обведенные брови, и, наконец, усы,
не так большие и
не очень маленькие.
— Я был, може, из дружек дружка, а
не то что просто дружка; меня ажно из Ярославля богатые мужички ссягали дружничать у них на сыновних свадебках, по сту рублев мне за то платили; я был дорогой дружка — да! Ты вот, государь милостивый,
в замечанье взял, что я речь всклад говорю; а кабы ты посмотрел еще меня на свадебном деле, так что твой колоколец под
дугой али гусли многострунные!
В это время
в ночном воздухе, там, за оградой, послышался топот приближавшейся к этапу тройки. Тройка катила лихо, но под
дугой заливался
не почтовый колокольчик, а бились и «шаркотали» бубенцы.
— Истинно так, — подхватил саратовец. — А знаешь, как медведь
в лесу
дуги гнет? Гнет —
не парит, переломит —
не тужит. Так и он. Ты
не смотри, что ласков он до тебя,
не гляди, что возлюбил тебя. Разведает про дочку, мигнуть
не успеешь — на другой салтык поворотит. Тогда держись только.
Минуты две проходят
в молчании. Какое-то тупое недоумение, точно все мы никак
не можем понять того, что произошло. Оглобли сломаны, сбруи порваны,
дуги с колокольчиками валяются на земле, лошади тяжело дышат; они тоже ошеломлены и, кажется, больно ушиблены. Старик, кряхтя и охая, поднимается с земли; первые две тройки возвращаются, подъезжает еще четвертая тройка, потом пятая…
За соседним столом сидели за водкою два дворника. Один из них, с рыжей бородою и выпученными глазами, был сильно пьян. Заслышав музыку, он поднялся и стал плясать, подогнув колени и согнувшись
в дугу. Плясал
не в такт, щелкал пальцами и припевал...
С главою, склоненною несколько набок, выходит она из средней двери, идет к авансцене медленно, важно, никуда
не глядя, точно maximus pontifex [верховный жрец (лат.).] пред жертвоприношением, и описывает
в воздухе головой
не видимую простым глазом
дугу.
Петух
не обманул нас.
В воротах показалась сначала лошадиная голова с зеленой
дугой, затем целая лошадь, и, наконец, темная, тяжелая бричка с большими безобразными крыльями, напоминавшими крылья жука, когда последний собирается лететь. Бричка въехала во двор, неуклюже повернула налево и с визгом и тарахтением покатила к конюшне.
В ней сидели две человеческие фигуры: одна женская, другая, поменьше, — мужская.
Изящный овал лица, белизна кожи и яркий румянец, горевший на полных щеках,
в соединении с нежными, правильными, как бы выточенными чертами лица, густыми
дугами соболиных бровей и светлым взглядом темно-карих глаз, полузакрытых густыми ресницами, высокой, статной фигурой, мягкостью очертаний открытой шеи, стана и полных, белоснежных рук, видневшихся до локтя из-под широкого рукава сарафана, ни единым штрихом
не нарушали гармонию
в этом положительном идеале русской красоты, выдающеюся представительницей которого и была княжна Евпраксия Прозоровская.
Бойкое животное выглядывало по временам из-за маленькой, едва согнутой
дуги на свою повелительницу и потом нетерпеливо ударяло копытом
в землю, но с места тронуться
не смело, хотя и
не было на привязи.