Неточные совпадения
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один
вопрос Степану Аркадьичу, но он
не мог решиться и
не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич
уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате,
говоря о разных пустяках и
не будучи в силах спросить, что хотел.
Дарья Александровна
не возражала. Она вдруг почувствовала, что стала
уж так далека от Анны, что между ними существуют
вопросы, в которых они никогда
не сойдутся и
о которых лучше
не говорить.
Потом он думал еще
о многом мелочном, — думал для того, чтоб
не искать ответа на
вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает
не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он
не сомневался. Подумал
о Никоновой: вот с кем он хотел бы
говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он
уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
Но и пение ненадолго прекратило ворчливый ропот людей, давно знакомых Самгину, — людей, которых он считал глуповатыми и чуждыми
вопросов политики. Странно было слышать и
не верилось, что эти анекдотические люди, погруженные в свои мелкие интересы, вдруг расширили их и вот
уже говорят о договоре с Германией,
о кабале бюрократов, пожалуй, более резко, чем газеты, потому что
говорят просто.
Если б я
не был так взволнован,
уж разумеется, я бы
не стрелял такими
вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда
не говорил, а только
о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы
не замечал моего сумасшествия!
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил
уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел мне место у себя на кане. Мы долго с ним разговаривали. На мои
вопросы он отвечал охотно, зря
не болтал,
говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать
о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
К концу гимназического курса я опять стоял в раздумий
о себе и
о мире. И опять мне показалось, что я охватываю взглядом весь мой теперешний мир и
уже не нахожу в нем места для «пиетизма». Я гордо
говорил себе, что никогда ни лицемерие, ни малодушие
не заставят меня изменить «твердой правде»,
не вынудят искать праздных утешений и блуждать во мгле призрачных,
не подлежащих решению
вопросов…
Пожалуйста,
не смущайтесь
вопросами — на это нечего обращать внимания. Все это такой вздор — хоть именно досадно, что Ивана Дмитриевича преследовали эти пустяки. Я тоже уверен, что cela a mis de l'eau dans son vin. [Этим подмешали воды в его вино (то есть ухудшили его положение) (франц.).] Самая жизнь в деревне Толстого верно отозвалась на его расстроенном организме,
не говоря уже о нравственном страдании при разлуке с семьею Евгения. Обнимаю вас.
Капитан
уже горячился, ходил, махал руками,
не слушал
вопросов,
говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и,
не договорив, он перескакивал на другую фразу.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее, тем более, что тут
уж являлся
вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между тем Людмила
не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов
не только что
не появлялся к ним более, но даже
не пытался прислать письмо, хотя,
говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна,
не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и,
не читав, рвала их.
Аггей Никитич сам понимал, что он был виноват перед Егором Егорычем, но вначале он почти трусил ответить Марфину на
вопрос того
о деле Тулузова, в котором Аггей Никитич смутно сознавал себя если
не неправым, то бездействовавшим, а потом и забыл даже, что ему нужно было что-нибудь ответить Егору Егорычу, так как пани Вибель,
говоря Аггею Никитичу, что она
уже его, сказала
не фразу, и потому можете себе представить, что произошло с моим пятидесятилетним мечтателем; он ходил,
не чувствуя земли под собою, а между тем ему надобно было каждый вечер выслушивать масонские поучения аптекаря, на которых вместе с ним присутствовала пани Вибель, что окончательно развлекало и волновало Аггея Никитича.
Я слишком много стал думать
о женщинах и
уже решал
вопрос: а
не пойти ли в следующий праздник туда, куда все ходят? Это
не было желанием физическим, — я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго
говорить, как матери,
о тревогах души.
У него был только один соперник — инспектор врачебной управы Крупов, и председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова далеко
не был так всеобщ, особенно после того, как одна дама губернской аристократии, очень чувствительная и
не менее образованная, сказала при многих свидетелях: «Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть на мертвые тела и, может быть, касался до них рукою?» — Все дамы согласились, что
не может, и решили единогласно, что председатель уголовной палаты,
не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать
вопросы нежные, где замешано сердце женщины,
не говоря уже о всех прочих
вопросах.
— Ради бога, ради всего святого,
не говорите вы
о том, что
уже известно всем и каждому! И что за несчастная способность у наших умных, мыслящих дам
говорить с глубокомысленным видом и с азартом
о том, что давно
уже набило оскомину даже гимназистам. Ах, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные
вопросы! Как бы одолжили!
Внутри у меня все загорелось. И я стал
говорить. Я
уже не боялся испугать его.
О нет! Напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал
о том, что ждет моего пациента впереди в случае, если он
не будет лечиться как следует. Я коснулся
вопроса о заразительности сифилиса и долго
говорил о тарелках, ложках и чашках, об отдельном полотенце…
Дядя обычно был ко мне внимателен и любил слушать мое восторженное чтение стихов. Тем
не менее я сильно побаивался, чтобы он, хорошо знакомый со всеобщей историей,
не задал мне какого-либо исторического
вопроса. Я
уже не раз
говорил о слабости моей памяти вне стихотворных пределов, но если бы я обладал и первоклассною памятью, то ничему бы
не мог научиться при способе обучения, про который можно сказать только стихом из «Энеиды...
Однако в этот вечер мы с Катей долго
не засыпали и все
говорили,
не о нем, а
о том, как проведем нынешнее лето, где и как будем жить зиму. Страшный
вопрос: зачем? —
уже не представлялся мне. Мне казалось очень просто и ясно, что жить надо для того, чтобы быть счастливою, и в будущем представлялось много счастия. Как будто вдруг наш старый, мрачный покровский дом наполнился жизнью и светом.
Из всех
вопросов, занимавших наше общество в последнее время, мы
не знаем ни одного, который действительно был бы поднят литературою;
не говорим уже о том, что ни один
не был ею разрешен.
Если литература идет
не впереди общественного сознания, если она во всех своих рассуждениях бредет
уже по проложенным тропинкам,
говорит о факте только после его совершения и едва решается намекать даже на те будущие явления, которых осуществление
уже очень близко; если возбуждение
вопросов совершается
не в литературе, а в обществе, и даже возбужденные в обществе
вопросы не непосредственно переходят в литературу, а
уже долго спустя после их проявления в административной деятельности; если все это так, то напрасны уверения в том, будто бы литература наша стала серьезнее и самостоятельнее.
Когда
говорили о литературе или решали какой-нибудь отвлеченный
вопрос, то по лицу Нещапова видно было, что это его нисколько
не интересует и что
уже давно, очень давно он
не читал ничего и читать
не хочет.
Да оттого и есть, что у людей,
о которых мы
говорим,
уж характер такой. Ведь будь у них другой характер, —
не могли бы они и быть доведены до такой степени унижения, пошлости и ничтожества.
Вопрос, значит,
о том отчего образуются в значительной массе такие характеры, какие общие условия развивают в человеческом обществе инерцию, в ущерб деятельности и подвижности сил.
— Пожалуйста, будьте с ними построже, —
говорил он через минуту, — мать и предшественницы ваши себе на голову избаловали девочек. Они ничего
не знают, ничем
не интересуются, кроме платьев, выездов в театры и танцевальных вечеринок. Я
не знаю даже, умеют ли они читать как следует по-русски,
не говоря уже о другом. К сожалению, моя служба
не позволяет мне заняться этим
вопросом лично, a моя жена весьма слабая мать, обожающая детей. Так
уж вы, mademoiselle, простите,
не знаю вашего имени отчества.
Берг
уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще
не решил с собой
вопроса о приданом и
не говорил об этом сам с женою.
О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж,
не говорили, потому что
вопрос этот очевидно был
уже решенный для людей поумнее нас с вами (как
говорили) и усумниться в правильности решения
вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Теперь
говорить обо всем этом, кажется, можно только в интересах исторических, как
о любопытном и прискорбном явлении, характеризующем то десятилетие, когда у нас, после охоты к реформам, возобладала безумная страсть перечить всяким улучшениям; но поднять этот
вопрос и довести его до того положения, в которое он был
уже поставлен графом Д. А. Толстым, в ближайшем будущем едва ли
не безнадежно.
Хотя Пьеру, Наташе, Николаю, графине Марье и Денисову многое нужно было переговорить такого, чтò
не говорилось при графине,
не потому, чтобы что-нибудь скрывалось от нее, но потому, что она так отстала от многого, что, начав
говорить про что-нибудь при ней, надо бы было отвечать на ее
вопросы, некстати вставляемые, и повторять вновь
уже несколько раз повторенное ей: рассказывать, что тот умер, тот женился, чего она
не могла вновь запомнить; но они по обычаю сидели за чаем в гостиной у самовара и Пьер отвечал на
вопросы графини, ей самой ненужные и никого
не интересующие,
о том, что князь Василий постарел и что графиня Марья Алексеевна велела кланяться и помнить и т. д…