Неточные совпадения
Они охотнее преклонялись перед
Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время
не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные, то они
могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и
не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки
волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и
не могла ничего говорить; слезы душили ее.
— Это такая шельма! Я ему говорил, так нет. Как же! Он в три года
не мог собрать, — энергически говорил сутуловатый, невысокий помещик с помаженными
волосами, лежавшими на вышитом воротнике его мундира, стуча крепко каблуками новых, очевидно для выборов надетых сапог. И помещик, кинув недовольный взгляд на Левина, круто повернулся.
— Я спрашивала доктора: он сказал, что он
не может жить больше трех дней. Но разве они
могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за
волос. — Всё
может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
И она
не могла не ответить улыбкой —
не словам, а влюбленным глазам его. Она взяла его руку и гладила ею себя по похолодевшим щекам и обстриженным
волосам.
Он начал говорить, желал найти те слова, которые
могли бы
не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она
не слушала его и ни с чем
не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал
волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
Он поспешно вскочил,
не чувствуя себя и
не спуская с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо было итти, но он
не мог оторваться от ее взгляда. Он ли
не любил ее лица,
не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда
не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими
волосами, сияло радостью и решимостью.
А иногда же, все позабывши, перо чертило само собой, без ведома хозяина, маленькую головку с тонкими, острыми чертами, с приподнятой легкой прядью
волос, упадавшей из-под гребня длинными тонкими кудрями, молодыми обнаженными руками, как бы летевшую, — и в изумленье видел хозяин, как выходил портрет той, с которой портрета
не мог бы написать никакой живописец.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на
волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты
не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу
не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем
не стеснял моей свободы.
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое
не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и
не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с
волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
— Терпеть
не могу таких… как это? Нигилистов. Рисуется, курит…
Волосы — пестрые, а нос кривой… Говорят, он очень грязный мальчишка?
— Все, брат, как-то тревожно скучают, — сказал он, хмурясь, взъерошивая
волосы рукою. — По литературе
не видно, чтобы в прошлом люди испытывали такую странную скуку.
Может быть, это —
не скука?
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и
не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил
волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре...
Сегодня она была особенно похожа на цыганку: обильные, курчавые
волосы, которые она никогда
не могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо с горячим взглядом темных глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий нос и гибкая фигура в юбке цвета бордо, узкие плечи, окутанные оранжевой шалью с голубыми цветами.
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на голове
не мог прикрыть его
волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Клим заметил, что историк особенно внимательно рассматривал Томилина и даже как будто боялся его;
может быть, это объяснялось лишь тем, что философ, входя в зал редакции, пригибал рыжими ладонями
волосы свои, горизонтально торчавшие по бокам черепа, и,
не зная Томилина, можно было понять этот жест как выражение отчаяния...
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется,
не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем
не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми
волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Вот причина, по которой Штольц
не мог уловить у ней на лице и в словах никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии, даже искры чувства, которое хоть бы на
волос выходило за границы теплой, сердечной, но обыкновенной дружбы.
Райский между тем изучал портрет мужа: там видел он серые глаза, острый, небольшой нос, иронически сжатые губы и коротко остриженные
волосы, рыжеватые бакенбарды. Потом взглянул на ее роскошную фигуру, полную красоты, и мысленно рисовал того счастливца, который
мог бы, по праву сердца, велеть или
не велеть этой богине.
Почем знать,
может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор
волос, его французский выговор, именно французский, в котором она
не понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда
не виданное и
не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
Седая косичка, в три
волоса,
не могла лежать на голове и торчала кверху; сквозь редкую косу проглядывала лысина цвета красной меди.
— Да я-то
не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от стены до стены,
не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и
не могу не слушать. Хочу заснуть —
не могу, хочу
не думать — тоже
не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая на палец прядь
волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.
Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и
не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба
волосами.
Она стояла сначала в середине толпы за перегородкой и
не могла видеть никого, кроме своих товарок; когда же причастницы двинулись вперед, и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями мужичка с светло-белой бородкой и русыми
волосами — Федосьиного мужа, который остановившимися глазами глядел на жену.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные
волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что
могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
Волосы цвета верблюжьей шерсти были распущены по плечам, но они
не могли задрапировать ни жилистой худой шеи, ни грязной ночной кофты, открывавшей благодаря оторванной верхней пуговке высохшую костлявую грудь.
— Перемена, перемена! — быстро подхватила Грушенька. — У них секрет, у них был секрет! Митя мне сам сказал, что секрет, и, знаешь, такой секрет, что Митя и успокоиться
не может. А ведь прежде был веселый, да он и теперь веселый, только, знаешь, когда начнет этак головой мотать, да по комнате шагать, а вот этим правым пальцем себе тут на виске
волосы теребить, то уж я и знаю, что у него что-то беспокойное на душе… я уж знаю!.. А то был веселый; да и сегодня веселый!
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще
не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время
не позволено стариков отцов за
волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и
мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
— Помните, барин, — сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на губах, — какая у меня была коса? Помните — до самых колен! Я долго
не решалась… Этакие
волосы!.. Но где же их было расчесывать? В моем-то положении!.. Так уж я их и обрезала… Да… Ну, простите, барин! Больше
не могу…
Его черная, ничем
не прикрытая головка (впрочем, его
волосы могли заменить любую шапку) так и мелькала в кустах.
Он гладил ее
волосы, целовал ее голову, пожимал ее руку. Она долго
не могла остановиться от судорожных рыданий, но постепенно успокоивалась. А он уже давно был приготовлен к этому признанию, потому и принял его хладнокровно, а, впрочем, ведь ей
не видно было его лица.
Так прошел месяц,
может быть, несколько и побольше, и если бы кто сосчитал, тот нашел бы, что в этот месяц ни на
волос не уменьшилась его короткость с Лопуховыми, но вчетверо уменьшилось время, которое проводит он у них, а в этом времени наполовину уменьшилась пропорция времени, которое проводит он с Верою Павловною. Еще какой-нибудь месяц, и при всей неизменности дружбы, друзья будут мало видеться, — и дело будет в шляпе.
Я бы ничего
не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие
волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата,
не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое
могут брать в рот только ваши эскимосы!
— Да он еще больше одичал у тебя, — говорит Белинский, — да и
волосы какие отрастил! Ты, Кетчер,
мог бы в «Макбете» представлять подвижной лес. Погоди,
не истощай всего запаса ругательств, есть злодеи, которые позже нашего приезжают.
Одичал, оброс
волосами, стал страшен; и все думает об одном, все силится припомнить что-то; и сердится и злится, что
не может вспомнить.
— Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу,
волосы у вас чуть
не в снегу, а до сих пор ума
не нажили: от простого огня ведьма
не загорится! Только огонь из люльки
может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
Купцы
могли только удивляться, как такой ничтожный учителишко осмеливался перечить самому Павлу Степанычу и даже вот на
волос его
не боялся.
Вот и пошел дядя Михайло в сени за нужным делом, вдруг — бежит назад,
волосы дыбом, глаза выкатились, горло перехвачено — ничего
не может сказать.
Первый раз он бил бабушку на моих глазах так гадко и страшно. Предо мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие
волосы: в сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я
не могу придумать достойной мести.
Иногда по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами,
волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но
не может, заколдован.
Правда, рано утром, и то уже в исходе марта, и без лыж ходить по насту, который иногда бывает так крепок, что скачи куда угодно хоть на тройке; подкрасться как-нибудь из-за деревьев к начинающему глухо токовать краснобровому косачу; нечаянно наткнуться и взбудить чернохвостого русака с ремнем пестрой крымской мерлушки по спине или чисто белого как снег беляка: он еще
не начал сереть, хотя уже
волос лезет; на пищик [Пищиком называется маленькая дудочка из гусиного пера или кожи с липового прутика, на котором издают ртом писк, похожий на голос самки рябца] подозвать рябчика — и кусок свежей, неперемерзлой дичины
может попасть к вам на стол…
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами дыма, что было признаком усиленной работы мысли; но он твердо стоял на своем и порой, ни к кому
не обращаясь, отпускал презрительные сентенции насчет неразумной женской любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче
волоса; поэтому женщина
не может видеть дальше минутного страдания и минутной радости.
Рогожин изредка и вдруг начинал иногда бормотать, громко, резко и бессвязно; начинал вскрикивать и смеяться; князь протягивал к нему тогда свою дрожащую руку и тихо дотрогивался до его головы, до его
волос, гладил их и гладил его щеки… больше он ничего
не мог сделать!
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич!
мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург
не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе
волосы, друг мой.
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки
не было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти
не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый
волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько
может и чрезвычайно полезен.
Не могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего мою душу в эту минуту. Дрожь пробегала по моим
волосам, а глаза с бессмыслием страха были устремлены на нищего…
Симонов был человек неглупый; но, тем
не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак
мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста;
волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору.
Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного,
может быть, по поводу нового платья. Вообще если б
не странная дикость ее взгляда, то она была бы премиловидная девочка.
Впрочем,
может быть, для того, чтоб поддержать отечественную торговлю и промышленность, —
не знаю наверно; помню только, что я шел тогда по улице пьяный, упал в грязь, рвал на себе
волосы и плакал о том, что ни к чему
не способен.
Прозоров страшно горевал о жене, рвал на себе
волосы и неистовствовал, клялся для успокоения ее памяти исправиться, но
не мог никак освободиться от влияния Раисы Павловны, которая
не выпускала его из своих рук.