Неточные совпадения
Если ты над нею
не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй
не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и
любила, то есть тебя, но что небо
не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой
толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
Он всегда
любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с
толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько
не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов.
«
Толстой — прав,
не доверяя разуму, враждуя с ним. Достоевский тоже
не любил разума. Это вообще характерно для русских…»
— Я Шеллинга
не читал, я вообще философию
не люблю, она — от разума, а я, как Лев
Толстой,
не верю в разум…
— Вы их еще
не знаете, — говаривала она мне, провожая киваньем головы разных
толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня
не так легко провести, как они думают; мне двадцати лет
не было, когда брат был в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень
любила.
Я очень
любил Л.
Толстого, но
не любил толстовцев.
Толстой любил Руссо, но
не следует преувеличивать влияние на него Руссо.
— Боялся, что ударит офицер! Он — чернобородый,
толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу — черные очки, точно — безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда
не били, ни отец, ни мать, я — один сын, они меня
любили.
— Да, а то вот у него есть друг его, тот — фи! Гадкий,
толстый, нос красный! Фи!
Не люблю.
Ситанов относится ко мне дружески, — этим я обязан моей
толстой тетради, в которой записаны стихи. Он
не верит в бога, но очень трудно понять — кто в мастерской, кроме Ларионыча,
любит бога и верит в него: все говорят о нем легкомысленно, насмешливо, так же, как
любят говорить о хозяйке. Однако, садясь обедать и ужинать, — все крестятся, ложась спать — молятся, ходят в церковь по праздникам.
Моя сестра благодарит вас за поклон. Она часто вспоминает, как когда-то возила Костю Кочевого отдавать в приготовительный класс, и до сих пор еще называет вас бедный, так как у нее сохранилось воспоминание о вас как о сироте-мальчике. Итак, бедный сирота, я
люблю. Пока это секрет, ничего
не говорите там известной вам «особе». Это, я думаю, само собой уладится, или, как говорит лакей у
Толстого, образуется…»
— Позвольте, позвольте! Выслушайте и судите сами. Заметьте, я на нее клеветать
не желаю, я ее даже
люблю, насколько, то есть, можно
любить женщину; у ней во всем доме нет ни одной книги, кроме календаря, и читать она
не может иначе как вслух — чувствует от этого упражнения испарину и жалуется потом, что у ней глаза пупом полезли… Словом, женщина она хорошая, и горничные у ней
толстые. Зачем мне на нее клеветать?
Он
не любил этого
толстого рыжего человека с маленькими глазками и огромными ушами.
Толстой жадно
любит жизнь «нутром и чревом», поэтому
не может
не любить «прекрасного зверя» даже и в человеке.
В книге «О жизни»
Толстой пишет: «Радостная деятельность жизни со всех сторон окружает нас, и мы все знаем ее в себе с самых первых воспоминаний детства… Кто из живых людей
не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и чаще всего в самом раннем детстве, — того блаженного чувства умиления, при котором хочется
любить всех; и близких, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного, — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы».
В 1871 году
Толстой писал жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «Больнее мне всего за себя то, что я от нездоровья своего чувствую себя одной десятой того, что есть… На все смотрю, как мертвый, — то самое, за что я
не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но
не вижу насквозь с любовью, как прежде».
Алеша говорит: «нутром и чревом хочется
любить», «все должны полюбить жизнь больше, чем смысл ее».
Толстой не скажет «хочется» и «должны». Он и без того жадно
любит жизнь именно нутром и чревом,
любит жизнь больше, чем смысл ее. Есть жизнь — есть все. Вопросы о смысле, о цели осыпаются с блистающего существа живой жизни, как чуждая шелуха.
— Я? Да, я переменилась, и я этого и
не скрываю. Я всегда очень
любила чтение и тогда во всех отношениях была за
Толстого. Его Наташа, например! Да разве это
не прелесть? Это был мой идол и мое божество! И это так увлекательно, что я
не заметила, где там излит этот весь его крайний реализм — про эти пеленки с детскими пятнами. Что же такое? Дети мараются. Без этого им нельзя, и это
не производило на меня ничего отвратительного, как на прочих. Или вспомните потом, как у него описан этот Александр Первый.
Кстати сказать, роман
Толстого с этой барышней (Валерией Владимировной Арсеньевой), — недавно только, после смерти Софьи Андреевны опубликованный, — производит очень для
Толстого тяжелое впечатление своею рассудочностью и неразвернутостью: только-только еще зарождается чувство, обе стороны даже еще
не уверены вполне,
любят ли они, — а
Толстой все время настойчиво уж говорит о требованиях, которые он предъявляет к браку, рисует картины их будущей семейной жизни и т. п.
Иннокентий Гладких, как мы сказали, вел все дело — он уже в течении двух десятков лет считался полновластным хозяином приисков и за эти годы почти удвоил колоссальное состояние Петра Иннокентьевича. Он был молчалив и
не любил распространяться о прошлом, и, таким образом, тайна заимки
Толстых находилась в надежных руках.
— Я его больше
не хочу знать… У меня больше нет родных — у меня только один друг на свете — это ты. У меня только одна дочь — Таня, которую я
люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей… Семен
Толстых причинил горе нашей дочери — он негодяй и подлец и ни одного часа
не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь
не было его духу…
Я говорил, что по учению Христа зло
не может быть искоренено злом, что всякое противление злу насилием только увеличивает зло, что по учению Христа зло искореняется добром: «благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих вас, творите добро ненавидящим вас,
любите врагов ваших, и
не будет у вас врага» [Учение XII апостолов. (Прим. Д. Н.
Толстого.)].
— Татьяна Петровна
Толстых, быть может, и ответила бы тебе «да», но Татьяна Егоровна Никифорова отвечает: «Я
не смею его
любить».
Из прежнего его холостого общества многих
не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход, Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру
не удавалось ни проводить ночей, как он прежде
любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия — в обществе
толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Валя подошел к окну и начал рассматривать игрушки. Это были жалкие картонные лошадки на прямых,
толстых ногах, петрушка в красном колпаке с носатой, глупо ухмыляющейся физиономией и тонкие оловянные солдатики, поднявшие одну ногу и навеки замершие в этой позе. Валя давно уже
не играл в игрушки и
не любил их, но из вежливости он
не показал этого матери.