Неточные совпадения
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем
не поила ты?
А мышьяку
не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В
глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола
глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни
велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе лежал,
В
глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных
вестей, бессовестных
Про нас
не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
— Чем я неприлично
вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в
глаза, но совсем уже
не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
Он поднялся опять на локоть,
поводил спутанною головой на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл
глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся
глаза, повалился, но
не назад, а к ней, к ее рукам.
Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные
глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я
не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он
не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога
вела на небо, потому что, сколько
глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское,
не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Герой наш поворотился в ту ж минуту к губернаторше и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно ничем
не хуже тех, какие отпускают в модных
повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины и всякие ловкие военные люди, как, невзначай поднявши
глаза, остановился вдруг, будто оглушенный ударом.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза
не знает, да
ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель,
не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в
глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года
не кашлянул и
не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Сам же он во всю жизнь свою
не ходил по другой улице, кроме той, которая
вела к месту его службы, где
не было никаких публичных красивых зданий;
не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь; в
глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду
не был в театре.
Но тут красноречие изменило Аркадию; он сбился, замялся и принужден был немного помолчать; Катя все
не поднимала
глаз. Казалось, она и
не понимала, к чему он это все
ведет, и ждала чего-то.
Дядя Яков действительно
вел себя
не совсем обычно. Он
не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна
глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Она, играя бровями, с улыбочкой в
глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы —
вел себя неприлично, узнав, что матросы убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы
не смеют требовать амнистии для политических, если они
не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
Он был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под
глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то
не веря. Лидия
вела себя явно фальшиво и, кажется, сама понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной для нее развязностью и вдруг, раздражаясь, начинала высмеивать Клима...
Самгин видел десятки рук, поднятых вверх, дергавших лошадей за повода, солдат за руки, за шинели, одного тащили за ноги с обоих боков лошади, это удерживало его в седле, он кричал, страшно вытаращив
глаза, свернув голову направо; еще один, наклонясь вперед, вцепился в гриву своей лошади, и ее
вели куда-то, а четверых солдат уже
не было видно.
Они оба
вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого
не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые
глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу,
не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
— Валентин!
Велел бы двор-то подмести, что за безобразие! Муромская жалуется на тебя:
глаз не кажешь. Что-о? Скажите, пожалуйста! Нет, уж ты, прошу, без капризов. Да, да!.. Своим умом? Ты? Ох,
не шути…
«Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва
не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать
повесть об этом убийстве — интересное дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для
глаз».
Следствие
вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с большой тяжелой головой, в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая
глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож был на военного в чине
не ниже полковника.
Она стояла пред ним в дорогом платье, такая пышная, мощная, стояла, чуть наклонив лицо, и хорошие
глаза ее смотрели строго, пытливо. Клим
не успел ответить, в прихожей раздался голос Лютова. Алина обернулась туда, вошел Лютов,
ведя за руку маленькую женщину с гладкими волосами рыжего цвета.
— Нет,
не знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а
глаза сохнут. — Я даже
не знал, что, собственно, она делает? В технике? Пропагандистка? Она
вела себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали о политике. Но она хорошо знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно для книги.
Покуривая, улыбаясь серыми
глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но
не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя
вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
— Ведь
не ведете же вы ваши записки для отвода
глаз, как говорится! — воскликнул офицер. — В них совершенно ясно выражено ваше отрицательное отношение к политиканам, и, хотя вы
не называете имен, мне ведь известно, что вы посещали кружок Маракуева…
«Заложили серебро? И у них денег нет!» — подумал Обломов, с ужасом
поводя глазами по стенам и останавливая их на носу Анисьи, потому что на другом остановить их было
не на чем. Она как будто и говорила все это
не ртом, а носом.
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского
не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо
поводит глазами вокруг себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно на каждого.
Райский между тем изучал портрет мужа: там видел он серые
глаза, острый, небольшой нос, иронически сжатые губы и коротко остриженные волосы, рыжеватые бакенбарды. Потом взглянул на ее роскошную фигуру, полную красоты, и мысленно рисовал того счастливца, который мог бы, по праву сердца,
велеть или
не велеть этой богине.
— Пять тысяч рублей ассигнациями мой дед заплатил в приданое моей родительнице. Это хранилось до сих пор в моей вотчине, в спальне покойницы. Я в прошедшем месяце под секретом
велел доставить сюда; на руках несли полтораста верст; шесть человек попеременно, чтоб
не разбилось. Я только новую кисею
велел сделать, а кружева — тоже старинные: изволите видеть — пожелтели. Это очень ценится дамами, тогда как… — добавил он с усмешкой, — в наших
глазах не имеет никакой цены.
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его,
повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и
не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять, плотно прижавшись в уголке у двери, и вязать чулок, держа клубок под мышкой, но стоять смирно,
не шевелясь, чуть дыша и по возможности
не спуская с барыни
глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или
велит позвать кого-нибудь.
— Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, — приставал Нил Андреич, — мне нужна хозяйка в доме, скромная,
не кокетка,
не баловница,
не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и
глазом не повела… Ну, а вы у нас ведь пример…
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он
вел меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и
глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще
не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
Он верил в это и потому бодро и даже весело всегда смотрел в
глаза смерти и твердо переносил страдания, которые
ведут к ней, но
не любил и
не умел говорить об этом.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто
не он шел судить, но его
вели в суд. В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно быть совестно смотреть в
глаза людям, а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
— А оно точно… — ухмылялся Лепешкин, жмуря
глаза, — всю обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня, старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию
вести не могут.
— Ну, теперь начнется десять тысяч китайских церемоний, — проворчал Веревкин, пока Половодов жал руку Привалова и ласково заглядывал ему в
глаза: — «Яснейший брат солнца… прозрачная лазурь неба…» Послушай, Александр, я задыхаюсь от жары;
веди нас скорее куда-нибудь в место
не столь отдаленное, но прохладное, и прикажи своему отроку подать чего-нибудь прохладительного…
Экая важность, что тятенька тебе голову намылил: ведь я
не сержусь же на него, что он мне и на
глаза не велел к себе показываться.
— Да
велите завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученным голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне
не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а
не ваша,
не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех, я по
глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
Мы тихонько двинулись вперед, стараясь
не шуметь. Гольд
повел нас осыпями по сухому ложу речки и избегая тропинок. Часов в 9 вечера мы достигли реки Иодзыхе, но
не пошли в фанзы, а остались ночевать под открытым небом. Ночью я сильно зяб, кутался в палатку, но сырость проникала всюду. Никто
не смыкал
глаз. С нетерпением мы ждали рассвета, но время, как назло, тянулось бесконечно долго.
В
глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «я
не знаю, что это? что же мне думать?» О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер
вести дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы постепенного подготовления.
— Просто,
не вино даже, можно сказать, а сироп. — Он вынул красненькую бумажку. — Кажется, будет довольно? — он
повел глазами по записке — на всякий случай, дам еще 5 рублей.
Он обрадовался мне чрезвычайно, обнял меня своими исхудалыми руками, долго поглядел мне в
глаза каким-то
не то испытующим,
не то умоляющим взором и, взяв с меня слово, что я исполню его последнюю просьбу,
велел своему старому камердинеру привести Асю.
Разве мы
не видали своими
глазами семьи голодных псковских мужиков, переселяемых насильственно в Тобольскую губернию и кочевавших без корма и ночлегов по Тверской площади в Москве до тех пор, пока князь Д. В. Голицын на свои деньги
велел их призреть?
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез
весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни с большой дороги порубки
не бросаются в
глаза. Сенатор после раздела, на худой конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Не зная, что делать, она приказала молодой девушке идти к себе наверх и
не казаться ей на
глаза; недовольная этим, она
велела запереть ее дверь и посадила двух горничных для караула.
Чиновники с ужасом взглянули друг на друга и искали
глазами знакомую всем датскую собаку: ее
не было. Князь догадался и
велел слуге принести бренные остатки Гарди, его шкуру; внутренность была в пермских желудках. Полгорода занемогло от ужаса.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это
не мешает ему от времени до времени посматривать в окна,
не прошел ли кто по двору и чего-нибудь
не пронес ли. В особенности зорко следит его
глаз за воротами, которые
ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Рабочий день начался, но работа покуда идет вяло. До тех пор, пока
не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются
глаза, другие
ведут праздные разговоры. И иглы и коклюшки двигаются медленно.
К этому присоединились еще увеличенные
вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть
глаза свои; а те, которые были
не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
Все взгляды впились в учителя, о котором известно, что вчера он был пьян и что его Доманевич
вел под руку до квартиры. Но на красивом лице
не было видно ни малейшего смущения. Оно было свежо,
глаза блестели, на губах играла тонкая улыбка. Вглядевшись теперь в это лицо, я вдруг почувствовал, что оно вовсе
не антипатично, а наоборот — умно и красиво… Но… все-таки вчера он был пьян… Авдиев раскрыл журнал и стал делать перекличку.
В зале настала глубокая тишина, когда на эстраде появился молодой человек с красивыми большими
глазами и бледным лицом. Никто
не признал бы его слепым, если б эти
глаза не были так неподвижны и если б его
не вела молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта.