Неточные совпадения
У нас вино мужицкое,
Простое,
не заморское —
Не по твоим
губам...
При среднем росте, она была полна, бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате,
не то бесстыжие,
не то застенчивые, пухлые вишневые
губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу до пят и ходила
по улице «серой утицей».
«Неужели это правда?» подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и
по чуть заметному движению ее
губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она
не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился, поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее груди, и задрожала маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала
по тонким
губам его, и,
не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой
не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Перед ним стояла
не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и
губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда,
по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Это займет, впрочем,
не много времени и места, потому что
не много нужно прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел,
по обычаю людей своего звания, крупный нос и
губы.
Маленькая горенка с маленькими окнами,
не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя
по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на
губах, вечная пропись перед глазами: «
не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье
по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— Я
не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока
не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя;
по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к
губам.
Бывало, как досыта набегаешься внизу
по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он
не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а
губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Он ничего
не мог выговорить. Он совсем, совсем
не так предполагал объявить и сам
не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала,
не сводя с него глаз. Сердце ее стучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое;
губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел
по сердцу Сони.
Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и начинала ходить,
по обыкновению своему, из угла в угол, скрестив руки, сжав
губы, изредка делая свой вопрос,
не прерывая ходьбы, задумываясь.
Дмитрий Самгин стукнул ложкой
по краю стола и открыл рот, но ничего
не сказал, только чмокнул
губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она была в светло-голубом, без глупых пузырей на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя
по лесу,
не желая никого видеть, и все время видел себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на
губах, на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».
Женщина ярко накрасила
губы, подрисовала глаза, ее нос от этого кажется бескровным, серым и
не по лицу уродливо маленьким.
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску
по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали мужиков, — они шли гуськом друг за другом, и никто из них
не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая
губы, оглядывалась
по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои
по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает
губы, он
не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые
не закрывали толстых
губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими
по золоту ходят, лень им золото поднять…
Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер
по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие
губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина,
не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
«Вот ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться
не нужно!.. Вот и хорошо… теперь покойно… Можно по-прежнему говорить, шутить…» — думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала
губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.
Штольц, однако ж, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым природным путем жизни и
по счастливой натуре,
по здравому,
не перехитренному воспитанию
не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз,
губ, руки.
Боже мой! Что за перемена! Она и
не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на
губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится
не то важная,
не то скорбная мысль, глаза говорят много такого, чего
не знали,
не говорили прежде. Смотрит она
не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали, или тумана.
Перед ней лежали на бумажках кучки овса, ржи. Марфенька царапала иглой клочок кружева, нашитого на бумажке, так пристально, что сжала
губы и около носа и лба у ней набежали морщинки. Веры,
по обыкновению,
не было.
Райский между тем изучал портрет мужа: там видел он серые глаза, острый, небольшой нос, иронически сжатые
губы и коротко остриженные волосы, рыжеватые бакенбарды. Потом взглянул на ее роскошную фигуру, полную красоты, и мысленно рисовал того счастливца, который мог бы,
по праву сердца, велеть или
не велеть этой богине.
Марина была
не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников:
не то скользящий быстро
по предметам, ни на чем
не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз,
не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в
губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Райский подошел
по траве к часовне. Вера
не слыхала. Она стояла к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ. На траве у часовни лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста
не слагали пальцы ее, ни молитвы
не шептали
губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд — все было молитва.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю
губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку»
по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их
по привычке старой бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего
не говорила до отъезда гостей.
Он, сидя на пятках, шевелил
губами и
по временам медленно оборачивал голову направо, налево, назад и
не обращал внимания на зрителей с фрегата.
— Ну, брат, здорово кутил, по-сибирски. Тоже
губа не дура, какую девчонку облюбовал.
Зося закусила
губу и нервно откинула свои белокурые волосы, которые рассыпались у нее
по обнаженным плечам роскошной волной: в ее красоте в настоящую минуту было что-то захватывающее, неотразимое, это была именно сила, которая властно притягивала к себе. Нужно было быть Лоскутовым, чтобы
не замечать ее волшебных чар.
Половодов только посмотрел своим остановившимся взглядом на Привалова и беззвучно пожевал
губами. «О, да он
не так глуп, как говорил Ляховский», — подумал он, собираясь с мыслями и нетерпеливо барабаня длинными белыми пальцами
по своей кружке.
Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего
не добьется, и пошла
по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила
по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула безмолвно
губами к ее шее.
Бывают же странности: никто-то
не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и
по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в
губах и около
губ, вижу, есть нерешительность.
Но голос его пресекся, развязности
не хватило, лицо как-то вдруг передернулось, и что-то задрожало около его
губ. Илюша болезненно ему улыбался, все еще
не в силах сказать слова. Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то своею ладонью
по волосам Илюши.
—
Не видали,
не видали… (И лицо Каратаева побледнело, глаза беспокойно забегали; он отвернулся; легкие судороги пробежали
по его
губам.) Ах, Мочалов, Мочалов! «Окончить жизнь — уснуть», — проговорил он глухим голосом.
Один Дикий-Барин
не изменился в лице и по-прежнему
не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение
губ оставалось презрительным.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти
не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие
губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила
по его лицу.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки;
губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке
по крайней мере, —
не было слов.
По всем бывшим примерам, и даже
по требованию самой вежливости, Бьюмонту следовало бы обнять ее и поцеловать уже в
губы; но он
не сделал этого, а только пожал ее руку, спускавшуюся с его головы.
Настало молчание. Я продолжал держать ее руку и глядел на нее. Она по-прежнему вся сжималась, дышала с трудом и тихонько покусывала нижнюю
губу, чтобы
не заплакать, чтобы удержать накипавшие слезы… Я глядел на нее: было что-то трогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она от усталости едва добралась до стула и так и упала на него. Сердце во мне растаяло…
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за
губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам
не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело
по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам
не к худу.
Чинность и тишина росли
по мере приближения к кабинету. Старые горничные, в белых чепцах с широкой оборкой, ходили взад и вперед с какими-то чайничками так тихо, что их шагов
не было слышно; иногда появлялся в дверях какой-нибудь седой слуга в длинном сертуке из толстого синего сукна, но и его шагов также
не было слышно, даже свой доклад старшей горничной он делал, шевеля
губами без всякого звука.
Струнников начинает расхаживать взад и вперед
по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем
не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит
губы и старается подражать.
По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя
по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку.
Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце,
по временам готовили это кушанье, но оно было куда
не так вкусно. Ели исправно,
губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
Я помню, однажды семейный обед наш прошел совершенно молчаливо. Отец был бледен, у матушки
по временам вздрагивали
губы… Очевидно, совершилось нечто такое, что надлежало сохранить от нас в тайне. Но ничто
не могло укрыться от любознательности брата Степана, который и на этот раз так изловчился, что к вечеру нам, детям, были уже известны все подробности олонкинской катастрофы.
Маленькая
не по росту голова, малокровное и узкое лицо, формой своей напоминавшее лезвие ножа, длинные изжелта-белые волосы, светло-голубые, без всякого блеска (словно пустые) глаза, тонкие, едва окрашенные
губы, длинные, как у орангутанга, мотающиеся руки и, наконец, колеблющаяся, неверная походка (точно он
не ходил, а шлялся) — все свидетельствовало о каком-то ненормальном состоянии, которое близко граничило с невменяемостью.
—
Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая
по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто
не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к
губам. — Что, Иван, ты
не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— А! Иван Федорович! — закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший
по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. — Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и
не приехали? — После сих слов
губы Ивана Федоровича встретили те же самые знакомые подушки.
Дед ничего; схватил другой кусок и вот, кажись, и
по губам зацепил, только опять
не в свое горло.
Антось окидывал ее внимательно критикующим взглядом и
по большей части презрительно кривил
губы, находя, вероятно, что упряжка
не настоящая.
Симон, бывший свидетелем этой глупой сцены, бледнел и краснел, до крови кусая
губы. Бедный мальчуган страстно ревновал запольскую красавицу даже, кажется, к ее шали, а когда на прощанье Харитина по-родственному поцеловала его, он
не вытерпел и убежал.