Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза
ему, говорит
про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался.
Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Не так ли, благодетели?»
— Так! — отвечали странники,
А
про себя подумали:
«Колом сбивал
их, что ли, ты
Молиться в барский дом?..»
«Зато, скажу
не хвастая,
Любил меня мужик!
Я сам уж в той губернии
Давненько
не бывал,
А
про Ермилу слыхивал,
Народ
им не бахвалится,
Сходите вы к
нему.
«Пойдем в село Кузьминское,
Посмотрим праздник-ярмонку!» —
Решили мужики,
А
про себя подумали:
«
Не там ли
он скрывается,
Кто счастливо живет...
Тут башмачки козловые
Дед внучке торговал,
Пять раз
про цену спрашивал,
Вертел в руках, оглядывал:
Товар первейший сорт!
«Ну, дядя! два двугривенных
Плати,
не то проваливай!» —
Сказал
ему купец.
—
Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял
он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу
егоНе слезы — кровь течет!
Не знаю,
не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А
про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, —
он против барина
На животе лежал,
В глаза
ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас
не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
Еремеевна. Все дядюшка напугал. Чуть было в волоски
ему не вцепился. А ни за что… ни
про что…
—
Про себя могу сказать одно: в сражениях
не бывал-с, но в парадах закален даже сверх пропорции. Новых идей
не понимаю.
Не понимаю даже того, зачем
их следует понимать-с.
Но бригадир был непоколебим.
Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только
он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал
он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост
он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей
не оставил".
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед
ним шапочку соболиную и стал
ему тайные слова на ухо говорить. Долго
они шептались, а
про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть
их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
— Ах да, тут очень интересная статья, — сказал Свияжский
про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил
он с веселым оживлением, — что главным виновником раздела Польши был совсем
не Фридрих. Оказывается…
Вронскому было сначала неловко за то, что
он не знал и первой статьи о Двух Началах,
про которую
ему говорил автор как
про что-то известное.
Одно то, что̀
он сказал
про щуку, другое — что было что-то
не то в нежной жалости, которую
он испытывал к Анне.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав
его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому, что
он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
— Потому что Алексей, я говорю
про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи,
не правда ли?), Алексей
не отказал бы мне. Я бы забыла,
он бы простил… Да что ж
он не едет?
Он добр,
он сам
не знает, как
он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше.
Он приедет,
ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
«Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, — подумала Анна, — та самая,
про которую
он вспоминал с любовью.
Он жалеет, что
не женился на ней. А обо мне
он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной».
Разговор
не умолкал ни на минуту, так что старой княгине, всегда имевшей
про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность,
не пришлось выдвигать
их, а графине Нордстон
не пришлось подразнить Левина.
— Я помню
про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти
их; но я сама
не знаю, чем я спасу
их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором молодых людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович
не обращал на
них внимания;
он столько имел дел с добровольцами, что уже знал
их общий тип, и это
не интересовало
его. Катавасов же, за своими учеными занятиями
не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался
ими и расспрашивал
про них Сергея Ивановича.
— А что, дома
они, голубчик? — неопределенно сказала Дарья Александровна,
не зная, как даже у мужика спросить
про Анну.
— Варя! — сказал
он, строго глядя на нее, — я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда
не говори
про это и так скажи всем. А то это слишком глупо!
Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек
его, был еще более рад, чем
они, когда сеансы кончились и
ему не надо было больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть
про живопись Вронского.
— Вот
оно! Вот
оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал
про тебя,
про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты
его сделал
не так, как надо.
— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же мне
про своих. Стиву я видела мельком. Но
он не может рассказать
про детей. Что моя любимица Таня? Большая девочка, я думаю?
Всё, что она видела, подъезжая к дому и проходя через
него, и теперь в своей комнате, всё производило в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши,
про которые она читала только в английских романах, но никогда
не видала еще в России и в деревне.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что
он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить
про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она
не всею душой отдавалась этим мыслям.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб
он мог
не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью,
про которую
он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась
ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
— Я
не про то говорю, — сказал
он. — Я говорю, что я для своей выгоды делаю. Мне выгоднее, если мужики лучше работают.
— Ну,
про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы
его знаете.
Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я
не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это
не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у
него, полезна ли
его служба, —
он вам докажет, что самая нужная. И
он правдивый человек, но нельзя же
не верить в пользу восьми тысяч.
— Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я
не могу
их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому я
не могу,
не люблю говорить
про это. Так ты
не упрекай меня,
не суди меня ни в чем. Ты
не можешь со своею чистотой понять всего того, чем я страдаю.
Положим, я вызову на дуэль, — продолжал
про себя Алексей Александрович, и, живо представив себе ночь, которую
он проведет после вызова, и пистолет, на
него направленный,
он содрогнулся и понял, что никогда
он этого
не сделает, — положим, я вызову
его па дуэль.
―
Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это ничего.
Не говори
про это. Где ты был? Всё с принцем?
«Что
им так понравилось?» подумал Михайлов.
Он и забыл
про эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые
он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно день и ночь занимала
его, забыл, как
он всегда забывал
про оконченные картины.
Он не любил даже смотреть на нее и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
—
Не говори
про это,
не думай, — сказал
он, поворачивая ее руку в своей и стараясь привлечь к себе ее внимание; но она всё
не смотрела на
него.
Она пишет детскую книгу и никому
не говорит
про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву… знаешь, этот издатель… и сам
он писатель, кажется.
Он знал эту способность ее уходить в себя и знал, что это бывает только тогда, когда она на что-нибудь решилась
про себя,
не сообщая
ему своих планов.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие
ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в
нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той,
про которую
он вычитал в газетах, но той, что у
него была в крови и с которою
он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания
они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым
он занимался, вследствие чего
он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский.
Он был так пьян, что
не мог войти на лестницу; но
он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за
него, пошел с
ним в
его комнату и там стал рассказывать
ему про то, как
он провел вечер, и тут же заснул.
Но княгиня
не понимала
его чувств и объясняла
его неохоту думать и говорить
про это легкомыслием и равнодушием, а потому
не давала
ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я ничего
не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил
он.
Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места под одеялом,
про которые
он хотел
не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала
его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу, был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
— Maman, я вас просил
не говорить мне
про это, — отвечал
он хмурясь.
— Ну, хорошо, хорошо,
не будем говорить, — остановила
его княгиня, вспомнив
про несчастную Долли.
Как будто было что-то в этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить
про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая
ему женщина, которой
он не любил и боялся и которая давала
ему отпор.
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и
его. Оживление Левина
ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь
про Вронского, но я
не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
— Скверная история, но уморительная.
Не может же Кедров драться с этим господином! Так ужасно горячился? — смеясь переспросил
он. — А какова нынче Клер? Чудо! — сказал
он про новую французскую актрису. — Сколько ни смотри, каждый день новая. Только одни французы могут это.
Он не говорил тебе
про свою больницу?
Он вглядывался в
его болезненное чахоточное лицо, и всё больше и больше
ему жалко было
его, и
он не мог заставить себя слушать то, что брат рассказывал
ему про артель.
— Очень, очень вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в
его лицо. — Ну, хорошо, так как будто мы ничего
про это
не говорили. Зачем ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
— Очень у
них хорошо, — рассказывал Васенька
про Вронского и Анну. — Я, разумеется,
не беру на себя судить, но в
их доме чувствуешь себя в семье.