Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться
не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем
не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова
не скажу. Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня,
бедную, обижает.
Выехал он в самый Николин день, сейчас после ранних
обеден, и дома
сказал, что будет
не скоро.
— А, и вы тут, —
сказала она, увидав его. — Ну, что ваша
бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому, что он
не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
— Мы пойдем.
Не правда ли? — обратилась она к Свияжскому. — Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et Тушкевич se morfondre là dans le bateau. [Но
не следует заставлять
бедного Весловского и Тушкевича томиться в лодке.] Надо послать им
сказать. — Да, это памятник, который он оставит здесь, —
сказала Анна, обращаясь к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде говорила о больнице.
Ибо к чести героя нашего нужно
сказать, что сердце у него было сострадательно и он
не мог никак удержаться, чтобы
не подать
бедному человеку медного гроша.
Попробовавши устремить внимательнее взор, он увидел, что с дамской стороны тоже выражалось что-то такое, ниспосылающее вместе и надежду, и сладкие муки в сердце
бедного смертного, что он наконец
сказал: «Нет, никак нельзя угадать!» Это, однако же, никак
не уменьшило веселого расположения духа, в котором он находился.
— Отступился бы, может быть, если бы
не такой страшный урок, —
сказал, вздохнувши,
бедный Чичиков и прибавил: — Но урок тяжел; тяжел, тяжел урок, Афанасий Васильевич!
— Нет, Платон Михайлович, —
сказал Хлобуев, вздохнувши и сжавши крепко его руку, —
не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды мне! Что разорять казну! И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за меня, из-за доставки мне жалованья прибавлены были подати на
бедное сословие: и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним.
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери и думаю: «
Бедный,
бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его
не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и
скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
— Дай, хозяин, покурить
бедному человеку, —
сказал он сквозь прутья. — Мой табак против твоего
не табак, а, можно
сказать, отрава.
—
Бедный Пантен! —
сказал капитан,
не зная, сердиться или смеяться. — Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что
сказал.
Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзя было
сказать, но действительно в последнее время, во весь последний год, ее
бедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти
не повредиться.
— Ба, ба, ба, ба! —
сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое!
Бедный малый! Но все же я никак
не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я
не могу взять ее на свою ответственность.
— И то правда, —
сказал, смеясь, Пугачев. — Мои пьяницы
не пощадили бы
бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их.
— Нет! —
сказал он и отступил на шаг назад. — Человек я
бедный, но милостыни еще до сих пор
не принимал. Прощайте-с и будьте здоровы.
— Фенечка! —
сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек!
Не изменяйте ему ни для кого на свете,
не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и
не быть любимым!
Не покидайте никогда моего
бедного Николая!
Ему было лет сорок, на макушке его блестела солидная лысина, лысоваты были и виски. Лицо — широкое, с неясными глазами, и это — все, что можно было
сказать о его лице. Самгин вспомнил Дьякона, каким он был до того, пока
не подстриг бороду. Митрофанов тоже обладал примелькавшейся маской сотен, а спокойный,
бедный интонациями голос его звучал, как отдаленный шумок многих голосов.
— Кто ж бы это гость? —
скажет хозяйка. — Уж
не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи! Да нет; она ближе праздника
не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к
обедне бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а
не выстоять мне столько!
Послушай: хитрости какие!
Что за рассказ у них смешной?
Она за тайну мне
сказала,
Что умер
бедный мой отец,
И мне тихонько показала
Седую голову — творец!
Куда бежать нам от злоречья?
Подумай: эта голова
Была совсем
не человечья,
А волчья, — видишь: какова!
Чем обмануть меня хотела!
Не стыдно ль ей меня пугать?
И для чего? чтоб я
не смела
С тобой сегодня убежать!
Возможно ль?
— Полно тебе, болтунья! — полусердито
сказала бабушка. — Поди к Верочке и узнай, что она? Чтобы к
обедне не опоздала с нами! Я бы сама зашла к ней, да боюсь подниматься на лестницу.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а
не она к ней, после
обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный
не проехал и
не прошел,
не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто
не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда
не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска
не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она
не узнала.
— Ничего
не надо, — шептала она, — мне надо
сказать вам…
Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, — ни молитвы, ни слез у меня нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
— Нечего делать, — с тоской
сказала бабушка, — надо пустить. Чай, голоднехонек,
бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь! Теперь его до вечера
не выживешь!
— Бледен этот очерк! —
сказал он про себя, — так теперь
не пишут. Эта наивность достойна эпохи «
Бедной Лизы». И портрет ее (он подошел к мольберту) —
не портрет, а чуть подмалеванный эскиз.
— А я смею! — задорно
сказала Марфенька. — Вы нечестный: вы заставили
бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василью,
не высказала бы… А теперь, Боже мой, какой срам!
Воскресенье: началось, по обыкновению,
обедней, потом приезжали переводчики
сказать, что исполнят наше желание и отведут лодки дальше, но только просили, чтоб мы сами этого
не делали.
— Что вы хотите этим
сказать, Сергей Александрыч? Я, конечно,
бедная женщина, и оскорбить меня ничего
не стоит… Притом вы отлично изучили мой проклятый характер…
— Так и
сказал:
не говори. Тебя-то он, главное, и боится, Митя-то. Потому тут секрет, сам
сказал, что секрет… Алеша, голубчик, сходи, выведай: какой это такой у них секрет, да и приди мне
сказать, — вскинулась и взмолилась вдруг Грушенька, — пореши ты меня,
бедную, чтоб уж знала я мою участь проклятую! С тем и звала тебя.
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь в нашем
бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к «родной почве», так
сказать, в материнские объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы
не видеть их пугающих ужасов.
— Без сомнения. Оставим это, — отрезала она. — Слушайте: я с вами туда на похороны идти теперь
не могу. Я послала им на гробик цветов. Деньги еще есть у них, кажется. Если надо будет,
скажите, что в будущем я никогда их
не оставлю… Ну, теперь оставьте меня, оставьте, пожалуйста. Вы уж туда опоздали, к поздней
обедне звонят… Оставьте меня, пожалуйста!
Воистину, если
не говорят сего (ибо
не умеют еще
сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и верите ли: чем
беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
Алеша и
сказал себе: «
Не могу я отдать вместо „всего“ два рубля, а вместо „иди за мной“ ходить лишь к
обедне».
— Еще божитесь! Да уж коли на то пошло,
скажите: ну,
не боитесь вы Бога! Ну, за что вы
бедной девке жить
не даете? Что вам надобно от нее?
Так это странно мне показалось, ведь я вовсе
не к тому
сказала; да и как же этого ждать было? да я и ушам своим
не верила, расплакалась еще больше, думала, что он надо мною насмехается: «грешно вам обижать
бедную девушку, когда видите, что я плачу»; и долго ему
не верила, когда он стал уверять, что говорит
не в шутку.
Вот какое было общее впечатление моего первого посещения. Мне
сказали, и я знала, что я буду в мастерской, в которой живут швеи, что мне покажут комнаты швей; что я буду видеть швей, что я буду сидеть за обедом швей; вместо того я видела квартиры людей
не бедного состояния, соединенные в одно помещение, видела девушек среднего чиновничьего или
бедного помещичьего круга, была за обедом, небогатым, но удовлетворительным для меня; — что ж это такое? и как же это возможно?
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней
обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка
не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно,
сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
—
Скажите сейчас, ведь ждать невыносимо. Вы говорите: придумать что-нибудь новое — значит то, что мы прежде придумали, вовсе
не годится? Мне нельзя быть гувернанткою?
Бедная я, несчастная я!
«Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как
бедные парижские девушки. Ведь если я
скажу, так сделаю. Я
не боюсь.
«Прибор сюда, — закричал Кирила Петрович, — милости просим, Антон Пафнутьич, садись, да
скажи нам, что это значит:
не был у моей
обедни и к обеду опоздал.
—
Бедная,
бедная моя участь, —
сказал он, горько вздохнув. — За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и
сказать: ангел, умрем!
бедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами… Я
не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду. О, как должен я ненавидеть того, но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти.
Дело это было мне знакомое: я уже в Вятке поставил на ноги неофициальную часть «Ведомостей» и поместил в нее раз статейку, за которую чуть
не попал в беду мой преемник. Описывая празднество на «Великой реке», я
сказал, что баранину, приносимую на жертву Николаю Хлыновскому, в стары годы раздавали
бедным, а нынче продают. Архиерей разгневался, и губернатор насилу уговорил его оставить дело.
— Нет, я
не хочу быть вороном! —
сказала девушка, изнемогая от усталости. — Мне жалко отнимать цыпленков у
бедной матери!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину
бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!»
Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли хуже, и народ
бедный, и аренды большие, — там народ
не голодует, а здесь все есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина стоит всего двадцать копеек.
Вот как-то пришел заветный час — ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют, все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком —
не спится, я и
скажи: «Плохо
бедному в этакую ночь, а еще хуже тому, у кого сердце неспокойно!» Вдруг дедушко спрашивает: «Как они живут?» — «Ничего, мол, хорошо живут».
Из этих коротких и простых соображений
не трудно понять, почему тяжесть самодурных отношений в этом «темном царстве» обрушивается всего более на женщин. Мы обещали в прошедшей статье обратить внимание на рабское положение женщины в русской семье, как оно является в комедиях Островского. Мы, кажется, достаточно указали на него в настоящей статье; остается нам
сказать несколько слов о его причинах и указать при этом на одну комедию, о которой до сих пор мы
не говорили ни слова, — на «
Бедную невесту».
Я
сказал этим
бедным людям, чтоб они постарались
не иметь никаких на меня надежд, что я сам
бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и
не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и
не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
«Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати
скажу вам, что я
не узнал вас: вы, такая всегда аккуратная, роняете такие важные бумаги. (Эту фразу
бедный Лаврецкий готовил и лелеял в течение нескольких часов.) Я
не могу больше вас видеть; полагаю, что и вы
не должны желать свидания со мною. Назначаю вам пятнадцать тысяч франков в год; больше дать
не могу. Присылайте ваш адрес в деревенскую контору. Делайте, что хотите; живите, где хотите. Желаю вам счастья. Ответа
не нужно».
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я
не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь
не место,
не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он
скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали
бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
— А ты никогда
не мой себе представить… ну, представь сейчас хоть на секунду… что твоя семья вдруг
обеднела, разорилась… Тебе пришлось бы зарабатывать хлеб перепиской или там,
скажем, столярным или кузнечным делом, а твоя сестра свихнулась бы, как и все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… соблазнил бы ее какой-нибудь болван, и пошла бы она гулять… по рукам… что бы ты
сказал тогда?