Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было
бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто
бы вымерло все.
Его
послушать надо
бы,
Однако вахлаки
Так обозлились,
не дали
Игнатью слова вымолвить,
Особенно Клим Яковлев
Куражился: «Дурак же ты!..»
— А ты
бы прежде выслушал… —
«Дурак же ты…»
— И все-то вы,
Я вижу, дураки!
Г-жа Простакова (с веселым видом). Вот отец! Вот
послушать! Поди за кого хочешь, лишь
бы человек ее стоил. Так, мой батюшка, так. Тут лишь только женихов пропускать
не надобно. Коль есть в глазах дворянин, малый молодой…
Что
бы он ни говорил, что
бы ни предлагал, его
слушали так, как будто то, что он предлагает, давно уже известно и есть то самое, что
не нужно.
— Ты
бы слушал меня, — с досадой отвечал Левин. — Я говорил, установи тетивы и потом ступени врубай. Теперь
не поправишь. Делай, как я велел, — руби новую.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но
послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский
не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если
бы ты знал их тысячи.
Он начал говорить, желал найти те слова, которые могли
бы не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она
не слушала его и ни с чем
не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
Во время службы он то
слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое, которое
бы не расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что он
не может понимать и должен осуждать их, старался
не слушать их, а занимался своими мыслями, наблюдениями и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.
— Только если
бы не жалко бросить, что заведено… трудов положено много… махнул
бы на всё рукой, продал
бы, поехал
бы, как Николай Иваныч… Елену
слушать, — сказал помещик с осветившею его умное старое лицо приятною улыбкой.
Левин
слушал брата и решительно ничего
не понимал и
не хотел понимать. Он только боялся, как
бы брат
не спросил его такой вопрос, по которому будет видно, что он ничего
не слышал.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики
слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что
бы он ни говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак
не он, Резунов.
—
Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо знаю, что все дела по крепостям, в какую
бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы
не знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
«Гость, кажется, очень неглупый человек, — думал хозяин, — степенен в словах и
не щелкопер». И, подумавши так, стал он еще веселее, точно как
бы сам разогрелся от своего разговора и как
бы празднуя, что нашел человека, готового
слушать умные советы.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть
бы еще куры, это
бы еще ничего;
слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает,
послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите,
не то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы
не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу!
Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я
бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
Собакевич
слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть
бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом теле совсем
не было души, или она у него была, но вовсе
не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее,
не производило решительно никакого потрясения на поверхности.
Я и в университете был, и
слушал лекции по всем частям, а искусству и порядку жить
не только
не выучился, а еще как
бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
—
Слушай, Янкель! — сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их
не видели. — Я спас твою жизнь, — тебя
бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах
не показались
бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли
не с тем, чтобы
слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как
бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания
не оставляло ее. Так, понимая,
слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
— Ну,
слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого
не знаю, кто
бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне
не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось
бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного
бы великого человека
не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего
не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос.
Слушай!
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. —
Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что
не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я
не вошь был, то пришел ли
бы я к тебе?
Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
—
Послушайте, Иван Кузмич! — сказал я коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи
не успели
бы достигнуть.
—
Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать
не знаю, да и знать
не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад
бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только
не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где
бы ты ни был и что
бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души…
Еще
не гласно
бы, с ним говорить опасно,
Давно
бы запереть пора,
Послушать, так его мизинец
Умнее всех, и даже князь-Петра!
Я думаю, он просто якобинец,
Ваш Чацкий!!!.. Едемте. Князь, ты везти
бы мог
Катишь или Зизи, мы сядем в шестиместной.
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли
бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже
не смеялась и
не шутила с тем, кого избирала, и
слушала его и глядела на него с недоумением.
Но Аркадий уже
не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли
не большее
бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе
не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица
не сходила краска, и сердце билось.
Но его
не слушали. Человек в сюртуке, похожий на военного, с холеным мягким лицом, с густыми светлыми усами, приятным баритоном, но странно и как
бы нарочно заикаясь, упрекал Ногайцева...
— Вы
не можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, — говорил он вполголоса, как
бы сообщая секрет.
Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
Клим остановился. Ему
не хотелось видеть ни Лютова, ни Макарова, а тропа спускалась вниз, идя по ней, он неминуемо был
бы замечен. И подняться вверх по холму
не хотелось, Клим устал, да все равно они услышали
бы шум его шагов. Тогда они могут подумать, что он подслушивал их беседу. Клим Самгин стоял и, нахмурясь,
слушал.
— Дальше я
не пойду, — шепнул Самгин, дойдя до угла, за которым его побили. Варвара пошла дальше, а он остановился,
послушал, как скрипят полозья саней по обнаженным камням, подумал, что надо
бы зайти в зеленый домик, справиться о Любаше, но пошел домой.
Слушая спокойный, задумчивый голос наставника, разглядывая его, Клим догадывался: какова та женщина, которая могла
бы полюбить Томилина? Вероятно, некрасивая, незначительная, как Таня Куликова или сестра жены Катина, потерявшая надежды на любовь. Но эти размышления
не мешали Климу ловить медные парадоксы и афоризмы.
В словах он
не стеснялся, марксизм назвал «еврейско-немецким учением о барышах», Дмитрий
слушал его нахмурясь, вопросительно посматривая на брата, как
бы ожидая его возражений и
не решаясь возражать сам.
Слушая все более оживленную и уже горячую речь Прейса, Клим
не возражал ему, понимая, что его, Самгина, органическое сопротивление идеям социализма требует каких-то очень сильных и веских мыслей, а он все еще
не находил их в себе, он только чувствовал, что жить ему было
бы значительно легче, удобнее, если б социалисты и противники их
не существовали.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а?
Послушал бы ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы, говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с правительством, а
не с жидами, против его, а?
Послушав минуты две давно знакомые, плоские фразы, Самгин невольно произнес слова, которые
не хотел
бы говорить вслух...
Самгин, как всегда,
слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже
не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как
бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
Он снова шагал в мягком теплом сумраке и, вспомнив ночной кошмар, распределял пережитое между своими двойниками, — они как
бы снова окружили его. Один из них наблюдал, как драгун старается ударить шашкой Туробоева, но совершенно другой человек был любовником Никоновой; третий, совершенно
не похожий на первых двух, внимательно и с удовольствием
слушал речи историка Козлова. Было и еще много двойников, и все они, в этот час, — одинаково чужие Климу Самгину. Их можно назвать насильниками.
—
Не на чем. Ты — уродливо умен, так я тебя вижу издавна, с детства. Но —
слушай, Клим Иванович, я
не… весь чувствую, что мне надо быть богатым. Иногда — даже довольно часто — мне противно представить себя богатым, вот эдакого, на коротеньких ножках. Будь я красив, я уже давно был
бы первостатейным мерзавцем. Ты — веришь мне?
Его
не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как
бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как
бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Утешающим тоном старшей, очень ласково она стала говорить вещи, с детства знакомые и надоевшие Самгину. У нее были кое-какие свои наблюдения, анекдоты, но она говорила
не навязывая,
не убеждая, а как
бы разбираясь в том, что знала.
Слушать ее тихий, мягкий голос было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб поправить платок на голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она
не протестовала, продолжая...
Но Клим видел, что Лида,
слушая рассказы отца поджав губы,
не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону, как
бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он
не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было
бы, если б эта некрасивая, неумная девушка
слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он
бы кричал на нее, топал ногами.
«Я мог
бы рассказать ему о Марине, — подумал Самгин,
не слушая Дронова. — А ведь возможно, что Марина тоже оказалась
бы большевичкой. Как много людей, которые
не вросли в жизнь,
не имеют в ней строго определенного места».
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов —
не хочется, вероятно, потому, что
слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как
бы понижало значение речей Марины.
Говорил Самойлов
не спеша, усталым глуховатым голосом и легко, как человек, привыкший говорить много. Глаза у него были темные, печальные, а под ними — синеватые мешки. Самгин,
слушая его, барабанил пальцами по столу, как
бы желая намекнуть этим шумом, что говорить следует скорее. Барабанил и думал...
Говорил он долго и
не совсем ясно понимая, что говорит. По глазам Лидии Клим видел, что она
слушает его доверчиво и внимательно. Она даже, как
бы невольно, кивала головой, на щеках ее вспыхивал и гас румянец, иногда она виновато опускала глаза, и все это усиливало его смелость.
—
Послушай, — прервал ее Самгин и заговорил тихо, поспешно и очень заботливо выбирая слова: — Ты женщина исключительно интересная, необыкновенная, — ты знаешь это. Я еще
не встречал человека, который возбуждал
бы у меня такое напряженное желание понять его…
Не сердись, но…
Самгин уже
не слушал ее, думая, что во Франции такой тип, вероятно,
не писал
бы стихов, которых никто
не знает, а сидел в парламенте…