Неточные совпадения
— Так вот как: сжечь и — пепел по
ветру,
слышали? Да. А глазенки — детские.
Не угодно ли? Дарвин-то — неопровержим, а?
Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам,
услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и
не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом
ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.
Самгину показалось, что никогда еще он
не слышал, чтоб
ветер свистел и выл так злобно, так непрерывно.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть
ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и
ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» —
слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же?
не видать ничего, кроме скал.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки,
слышишь рев
ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы:
не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему
не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен,
слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний
ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он
не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Лесной великан хмурился и только солидно покачивался из стороны в сторону. Я вспомнил пургу около озера Ханка и снежную бурю при переходе через Сихотэ-Алинь. Я
слышал, как таза подкладывал дрова в огонь и как шумело пламя костра, раздуваемое
ветром. Потом все перепуталось, и я задремал. Около полуночи я проснулся. Дерсу и Китенбу
не спали и о чем-то говорили между собой. По интонации голосов я догадался, что они чем-то встревожены.
Шорох повторился, но на этот раз с обеих сторон одновременно.
Ветер шумел вверху по деревьям и мешал слушать. Порой мне казалось, что я как будто действительно
слышу треск сучков и вижу даже самого зверя, но вскоре убеждался, что это совсем
не то: это был или колодник, или молодой ельник.
Ночь выпала ветреная и холодная. За недостатком дров огня большого развести было нельзя, и потому все зябли и почти
не спали. Как я ни старался завернуться в бурку, но холодный
ветер находил где-нибудь лазейку и знобил то плечо, то бок, то спину. Дрова были плохие, они трещали и бросали во все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь дремоту я
слышал, как он ругал полено, называя его по-своему — «худой люди».
Между тем далекие события разгорались, и к нам, точно порывами
ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось
слышать о происшествиях в Варшаве и Вильне, о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «
не говорить об этом при детях»…
С высокого берега смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь на открытом месте каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными
ветрами, и каждому приходится осенью и зимой, в длинные страшные ночи, качаться неугомонно из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно скрипеть, — и никто
не слышит этих жалоб.
Плавно и беззаботно налетала на меня огромнейшая станица степных куликов всех трех пород;
не только шум —
ветер слышал я от их тяжелого полета; надо мной неслась темная туча, вся составленная из длинных крыльев, ног, шей и кривых носов…
Никакому сомнению
не подвержен отлет их на зиму в теплые страны юга. Много читали и
слышали мы от самовидцев, как перепелки бесчисленными станицами переправляются через Черное море и нередко гибнут в нем, выбившись из сил от противного
ветра. Теперь предстоит вопрос: когда и где собираются они в такие огромные стаи? Очевидно, что у них должны быть где-нибудь сборные места, хотя во всех губерниях средней полосы России, по всем моим осведомлениям, никто
не замечал ни прилета, ни отлета, ни пролета перепелок.
Появилися на стене словеса огненные: «
Не бойся, моя госпожа прекрасная:
не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их
не видишь и
не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь:
не дадим мы на тебя
ветру венути,
не дадим и пылинке сесть».
Невозможно стало для меня все это
слышать и
не видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенье у матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный
ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
В какой-то прозрачной, напряженной точке — я сквозь свист
ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же у меня — посторонние,
не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под
ветром; задорные голоса птиц
не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я
слышу в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в песню. А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь
не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как
ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
— Сюда, Юрий Дмитрич, сюда! Вот и плетень! Тише, боярин, тише! околица должна быть левее — здесь. Ну, слава тебе господи! — продолжал он, отворяя ворота. — Доехали!.. и вовремя:
слышишь ли, как опять завыл
ветер? Да пусть теперь бушует, как хочет; нам и горюшки мало: в избе
не озябнем.
— Постой! — вскричал Шалонский. —
Слышишь ли?.. это уж
не ветер…
Забежишь, пожалуй, в такое место, где сам сатана редьки
не строгал: потому, выходит, зги
не видать; ночь, все единственно; и
ветер к тому пуще силен: собаки
не услышишь…
Он явственно расслышал голос жены и старухи; но сколько ни напрягал слух, думая
услышать крики, звавшие на помощь, ничего
не мог разобрать.
Ветер дул с Оки и относил слова двух женщин.
Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь только тьму и
не слышишь ничего, кроме беспутного, сердито воющего
ветра, а главное — всю жизнь один, один…
А Литвинов опять затвердил свое прежнее слово: дым, дым, дым! Вот, думал он, в Гейдельберге теперь более сотни русских студентов; все учатся химии, физике, физиологии — ни о чем другом и
слышать не хотят… А пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати человек на курсах
не будет у тех же знаменитых профессоров…
ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!
Эй, хлопче,
не довелось тебе
слышать, как играл Опанас Швидкий, а теперь уж и
не услышишь! Вот же и
не хитрая штука бандура, а как она у знающего человека хорошо говорит. Бывало, пробежит по ней рукою, она ему все и скажет: как темный бор в непогоду шумит, и как
ветер звенит в пустой степи по бурьяну, и как сухая травинка шепчет на высокой козацкой могиле.
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых от солнца и
ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто
слышал, как поругивали его отца, но
не обращал на это внимания и никогда
не передавал отцу того, что
слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста...
— Как
ветер ревет между деревьями! — сказал наконец Зарецкой. — А знаете ли что? Как станешь прислушиваться, то кажется, будто бы в этом вое есть какая-то гармония.
Слышите ли, какие переходы из тона в тон? Вот он загудел басом; теперь свистит дишкантом… А это что?.. Ах, батюшки!..
Не правда ли, как будто вдали льется вода?
Слышите? настоящий водопад.
На вид он был даже оживленнее прежнего и деятельность проявлял неутомимую; жег, что показывали жечь, шел, куда звали, убивал, на кого намекали, —
ветром двигался по уезду, словно и
не слыша жалоб измученной, усталой шайки.
Сядем и будем говорить, говорить. Хорошо здесь, тепло, уютно…
Слышите —
ветер? У Тургенева есть место: «Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол». Я — чайка… Нет,
не то. (Трет себе лоб.) О чем я? Да… Тургенев… «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам…» Ничего. (Рыдает.)
— Скажи мне, мой царь, — спросила однажды Суламифь, —
не удивительно ли, что я полюбила тебя так внезапно? Я теперь припоминаю все, и мне кажется, что я стала принадлежать тебе с самого первого мгновения, когда
не успела еще увидеть тебя, а только
услышала твой голос. Сердце мое затрепетало и раскрылось навстречу к тебе, как раскрывается цветок во время летней ночи от южного
ветра. Чем ты так пленил меня, мой возлюбленный?
Так поет она, подвязывая виноградные лозы, и медленно спускается вниз, ближе и ближе к каменной стене, за которой стоит царь. Она одна — никто
не видит и
не слышит ее; запах цветущего винограда, радостная свежесть утра и горячая кровь в сердце опьяняют ее, и вот слова наивной песенки мгновенно рождаются у нее на устах и уносятся
ветром, забытые навсегда...
Дождик перестал, но
ветер дул с удвоенной силой — прямо мне навстречу. На полдороге седло подо мною чуть
не перевернулось, подпруга ослабла; я слез и принялся зубами натягивать ремни… Вдруг
слышу: кто-то зовет меня по имени… Сувенир бежал ко мне по зеленям.
Ветер замер, ни один лист, ни одна травка
не шевелилась, запах сирени и черемухи так сильно, как будто весь воздух цвел, стоял в саду и на террасе и наплывами то вдруг ослабевал, то усиливался, так что хотелось закрыть глаза и ничего
не видеть,
не слышать, кроме этого сладкого запаха.
Почти половину населения слободки составляли татары, которые смотрели на этот сезон с своей особой точки зрения. Мерзлая земля
не принимает следов, а сыпучий снег, переносимый
ветром с места на место, — тем более… Поэтому то и дело, выходя ночью из своей юрты, я
слышал на татарских дворах подозрительное движение и тихие сборы… Фыркали лошади, скрипели полозья, мелькали в темноте верховые… А наутро становилось известно о взломанном амбаре «в якутах» или ограблении какого-нибудь якутского богача.
Раз Василью Андреичу почудилось, что он
слышит дальний крик петухов. Он обрадовался, отворотил шубу и стал напряженно слушать, но сколько он ни напрягал слух, ничего
не слышно было, кроме звука
ветра, свиставшего в оглоблях и трепавшего платок, и снега, стегавшего об лубок саней.
Проехав так минут десять, Петруха обернулся и что-то прокричал. Ни Василий Андреич, ни Никита
не слышали от
ветра, но догадались, что они приехали к повороту. Действительно, Петруха поворотил направо, и
ветер, бывший вбок, опять стал навстречу, и справа, сквозь снег, завиднелось что-то черное. Это был кустик на повороте.
Минут пять он ехал, как ему казалось, всё прямо, ничего
не видя, кроме головы лошади и белой пустыни, и ничего
не слыша, кроме свиста
ветра около ушей лошади и воротника своей шубы.
— Вот такая же ночь была, — начала говорить Катерина, — только грознее, и
ветер выл по нашему лесу, как никогда еще
не удавалось мне
слышать… или уж в эту ночь началась погибель моя!
Навстречу ехал длинный обоз: бабы везли кирпич. Яков должен был свернуть с дороги; лошадь его вошла в снег по брюхо, сани-одиночки накренились вправо, и сам он, чтобы
не свалиться, согнулся влево и сидел так всё время, пока мимо него медленно подвигался обоз; он
слышал сквозь
ветер, как скрипели сани и дышали тощие лошади и как бабы говорили про него: «Богомолов едет», — а одна, поглядев с жалостью на его лошадь, сказала быстро...
Герасим
не мог их
слышать,
не мог он
слышать также чуткого ночного шушукания деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги; но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как
ветер, летевший к нему навстречу, —
ветер с родины, — ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собою белеющую дорогу — дорогу домой, прямую, как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и, как лев, выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…
Бывает так, что на горизонте мелькнут журавли, слабый
ветер донесет их жалобно-восторженный крик, а через минуту, с какою жадностью ни вглядывайся в синюю даль,
не увидишь ни точки,
не услышишь ни звука — так точно люди с их лицами и речами мелькают в жизни и утопают в нашем прошлом,
не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти.
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет
ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен; в печи
не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке в море и
не возвращался еще.
Слышит рыбачка гул волн и рев
ветра. Жутко Жанне.
Но вот наступает весенний месяц март… Солнце становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет свой блеск и тает наконец. Мы перестаем кататься. Бедной Наденьке больше уж негде
слышать тех слов, да и некому произносить их, так как
ветра не слышно, а я собираюсь в Петербург — надолго, должно быть навсегда.
« —
Слышу! Сделаю, — застонал Зобар и протянул к ней руки. Она и
не оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное
ветром дерево, и пал на землю, рыдая и смеясь.
— Как что делать, матушка? вот славно! Да кто же здесь госпожа? Сказали:
не хочу,
не сметь, мол, вам буйствовать! да и постращать хорошенько, вот и будет все в порядке; а то, право, долго ли этак до греха…
слышите сами, какой
ветер?.,
слышите?…
Когда дикие звери ходят по лесам и полям, то они всегда ходят на
ветер, и
слышат ушами, и чуют носом то, что впереди их. Если бы
не было
ветра, они бы
не знали, куда им идти.
— Ну, мало ли что!.. Собака лает,
ветер носит —
слышала, чай, пословицу? У нас ведь чего
не болтают!
Подобно белой птице с черными крыльями, я лечу, почти
не касаясь пола, по кругу и
не узнаю наших гостей, кажется, зачарованных моей пляской… Легкий одобрительный шепот, как шелест
ветра в чинаровой роще, перелетает из конца в конец зала… Старики отошли от карточных столов и присоединились к зрителям. Отец пробрался вперед, любуясь мною, он восхищен, горд, я
слышу его ободряющий голос...
Во вторую половину ночи
ветер стал немного стихать, но дождь пошел с удвоенной силой. Сквозь сон я
слышал, как он барабанил в туго натянутые полотнища палаток. Орочи
не спали и все время по очереди подкладывали дрова в костер.