Неточные совпадения
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой
заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды
не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз
услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Но тише!
Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте
плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые
плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин
не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он
слышал прерывистый шепот...
В ее шепоте Клим
услышал нечто необычное, подумалось, что она, всегда гордая, сдержанная,
заплачет сейчас. Он
не мог представить ее плачущей.
Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы с нею, готовясь схватить ее, мять, причинить ей боль, заставить
плакать, стонать; он уже
не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти открытые груди и знал, что вот сейчас…
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и
не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку
плачет, и мне вовсе
не жаль ее.
Не отвечаю ma tante,
не слышу, что она говорит, ничего
не делаю, никуда
не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
— Еще бы вы
не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я
не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Вдруг… слабый крик… невнятный стон
Как бы из замка
слышит он.
То был ли сон воображенья,
Иль
плач совы, иль зверя вой,
Иль пытки стон, иль звук иной —
Но только своего волненья
Преодолеть
не мог старик
И на протяжный слабый крик
Другим ответствовал — тем криком,
Которым он в веселье диком
Поля сраженья оглашал,
Когда с Забелой, с Гамалеем,
И — с ним… и с этим Кочубеем
Он в бранном пламени скакал.
Звуки
не те:
не мычанье,
не повторение трудных пассажей
слышит он. Сильная рука водила смычком, будто по нервам сердца: звуки послушно
плакали и хохотали, обдавали слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали на высоту и несли в воздушное пространство.
Она была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась
платить и об общем благе
слышать не хотела.
Я хотел было что-то ответить, но
не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я
услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и,
не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и —
плакал,
плакал. В первый раз
заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
— Да ведь она сказывала, — опять закричал купец, — купчина карахтерный, да еще выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол,
не плачь. Человек ведь какой:
слышал, я чай, 12 вершков, пудов-от 8-ми!
Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто
не слышит ее, она
заплакала и
плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
— Это нам на руку: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы
не плакало. А вы
слышали, что дела у Василия Назарыча швах?..
Воротясь домой, Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ и,
не обращая внимания на истерический ужас своей супруги, все еще уверявшей, что она
слышит детский
плач и что это
плачет, наверно, ее мальчик и зовет ее, молча пошел в сад.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там
не было. В голубой комнате тоже
не было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько
плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы
не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
Так вот нет же, никто того
не видит и
не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь
плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!»
Слышал ты это все?
Тогда Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть
не плача, опустил поводья и погнал коня прямо вперед, в гору, прочь, прочь от тех охотников, чтобы только
не слышать, как они издеваются над ним, чтобы только исчезнуть поскорее с их проклятых глаз!
Услышит ежели купец, где господин раба истязает или работой томит, — должен за него выкуп внести; или где ежели господин непосильные дани взыскивает, а рабам
платить не из чего — и тут купец должен на помощь рабам прийти.
С
плачем ушла Катерина в особую светлицу, кинулась в постель и закрыла уши, чтобы
не слышать сабельных ударов.
Я с удивлением
услышал, что она
плачет и
не то бормочет что-то,
не то поет.
Они в первой же жилой избе натолкнулись на ужасающую картину: на нарах сидела старуха и выла, схватившись за живот; в углу лежала башкирка помоложе, спрятав голову в какое-то тряпье, — несчастная
не хотела
слышать воя, стонов и
плача ползавших по избе голодных ребятишек.
Я
слышал по ночам стоны этого «великана в несчастии», он
не мог совеститься стонать и
плакать пред ребенком, хотя я уже и понимал, что причина его страданий — молчание императора Александра.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке на коленях. — Ведь я каждую ночь
слышу, как ребеночек
плачет… Я это сначала на отца Гурия думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и
не говори лучше, все равно
не поверю… ни одному твоему слову
не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
Великая и единственная минута во всей русской истории свершилась… Освобожденный народ стоял на коленях. Многие
плакали навзрыд. По загорелым старым мужицким лицам катились крупные слезы,
плакал батюшка о. Сергей, когда начали прикладываться ко кресту, а Мухин закрыл лицо платком и ничего больше
не видел и
не слышал. Груздев старался спрятать свое покрасневшее от слез лицо, и только один Палач сурово смотрел на взволнованную и подавленную величием совершившегося толпу своими красивыми темными глазами.
Сюда приехала m-lle Otava с скрипкой. Поджио уже
слышал ее игру и m-me Ришье. Говорят, будет концерт, но я вряд ли пойду. Я люблю музыку, когда
не надобно
платить деньги. Видите, как я сделался расчетлив…
— Слушай, Коля, это твое счастье, что ты попал на честную женщину, другая бы
не пощадила тебя.
Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом
платите нам два рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда
не жалеем!
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «
Не плачьте обо мне,
не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чуда морского, как королевишна; самого его
не вижу и
не слышу, а пишет он ко мне на стене беломраморной словесами огненными, и знает он все, что у меня на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и
не хочет он называться господином моим, а меня называет госпожою своей».
Полежамши долго ли, мало ли времени, опамятовалась молода дочь купецкая, красавица писаная, и
слышит:
плачет кто-то возле нее, горючими слезами обливается и говорит голосом жалостным: «Погубила ты меня, моя красавица возлюбленная,
не видать мне больше твоего лица распрекрасного,
не захочешь ты меня даже слышати, и пришло мне умереть смертью безвременною».
Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню),
услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его
услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это
плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и
не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Прежде всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу: я
не мог видеть и
слышать ее слез или крика и сейчас начинал сам
плакать; она же была в это время нездорова.
Она уходит на чердак, запирается там,
не переставая
плачет, проклинает самое себя, рвет на себе волосы,
не хочет
слышать никаких советов и говорит, что смерть для нее остается единственным утешением после потери любимой госпожи.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг
услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще
не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
Никто
не слышал, что он сказал ей, но матушка уже
не плакала больше; она успокоилась и кушать потребовала — однако
не показалась и решения своего
не переменила.
Но княжна
не слышала и продолжала
плакать.
—
Не житье мне здесь, батюшка,
не житье!
Не по силам дома оставаться! Невмоготу
слышать вой да
плач по вся дни, невтерпеж видеть, что отец мой…
Он
плакал, и я
слышал, как он говорил по временам: «Господи,
не оставь меня!
Иногда она сносила в комнату все свои наряды и долго примеряла их, лениво одеваясь в голубое, розовое или алое, а потом снова садилась у окна, и по смуглым щекам незаметно,
не изменяя задумчивого выражения доброго лица, катились крупные слёзы. Матвей спал рядом с комнатою отца и часто сквозь сон
слышал, что мачеха
плачет по ночам. Ему было жалко женщину; однажды он спросил её...
—
Не презирайте меня, Егор Ильич, — начал он полушепотом, чуть
не плача от стыда и поминутно оглядываясь на дверь, вероятно из боязни, чтоб там
не услышали, — это все
не я, а маменька.
Когда он встречался с человеком, имеющим угрюмый вид, он
не наскакивал на него с восклицанием: «Что волком-то смотришь!» — но думал про себя: «Вот человек, у которого, должно быть, на сердце горе лежит!» Когда
слышал, что обыватель предается звонкому и раскатистому смеху, то также
не обращался к нему с вопросом: «Чего, каналья, пасть-то разинул?» — но думал: «Вот милый человек, с которым и я охотно бы посмеялся, если бы
не был помпадуром!» Результатом такого образа действий было то, что обыватели начали смеяться и
плакать по своему усмотрению, отнюдь
не опасаясь, чтобы в том или другом случае было усмотрено что-либо похожее на непризнание властей.
В столовой наступила относительная тишина; меланхолически звучала гитара. Там стали ходить, переговариваться; еще раз пронесся Гораций, крича на ходу: «Готово, готово, готово!» Все показывало, что попойка
не замирает, а развертывается. Затем я
услышал шум ссоры, женский горький
плач и — после всего этого — хоровую песню.
— Клянусь богом, нет! — вскрикнула она и перекрестилась; она вся сжалась от оскорбления, и он в первый раз
услышал, как она
плачет. — Клянусь богом, нет! — повторила она. — Я
не думала о деньгах, они мне
не нужны, мне просто казалось, что если я откажу тебе, то поступлю дурно. Я боялась испортить жизнь тебе и себе. И теперь страдаю за свою ошибку, невыносимо страдаю!
Мы отдохнем! Мы
услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) Бедный, бедный дядя Ваня, ты
плачешь… (Сквозь слезы.) Ты
не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!
Вот прошло сколько-то времени, я и
не знаю, сколько. Слегла Оксана на лавку, стала стонать. К вечеру занедужилось, а наутро проснулся я,
слышу: кто-то тонким голосом «квилит» [Квилит —
плачет, жалобно пищит.]. Эге! — думаю я себе, — это ж, видно, «диты́на» родилась. А оно вправду так и было.
Илья
слышал, что по лестнице идут дядя, Петруха, ему
не хотелось
плакать при них, но он
не мог сдержать своих слёз.
Евсей
не слышал ни одного злого крика,
не заметил сердитого лица; всё время, пока горело, никто
не плакал от боли и обиды, никто
не ревел звериным рёвом дикой злобы, готовой на убийство.
Между сестрами завязалась живая переписка: Аня заочно пристрастилась к Дорушке; та ей взаимно, из своей степной глуши,
платила самой горячей любовью. Преобладающим стремлением девочек стало страстное желание увидаться друг с другом. Княгиня и
слышать не хотела о том, чтобы отпустить шестнадцатилетнюю Аню из Парижа в какую-то глухую степную деревню.
— Ну так
услышь! Знай это. A propos, encore un mot [Кстати, еще одно слово (франц.).]: вчера приезжал ко мне этот Елпидифор Мартыныч!.. — И Анна Юрьевна, несмотря на свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. — Он очень
плачет, что ты прогнал его,
не приглашаешь и даже
не принимаешь: за что это?
— И рупь даст, да нам ихний рупь
не к числу. Пусть уж своим заводским да пристанским рубли-то
платят, а нам домашняя работа дороже всего. Ох, чтобы пусто было этому ихнему сплаву!.. Одна битва нашему брату, а тут еще господь погодье вон какое послал… Без числа согрешили! Такой уж незадачливый сплав ноне выдался: на Каменке наш Кирило помер…
Слышал, может?
Лидия. Я
не знаю, что со мной сделалось. Я
не любила тебя прежде и вдруг привязалась так страстно.
Слышишь, как бьется сердце? Друг мой, блаженство мое! (
Плачет.)