Неточные совпадения
Зато дом Веревкиных представлял все удобства, каких только можно было пожелать: Иван Яковлич играл эту
зиму очень счастливо и поэтому почти совсем
не показывался домой, Nicolas уехал, Алла была вполне воспитанная барышня и в качестве таковой
смотрела на Привалова совсем невинными глазами, как
на друга дома,
не больше.
Барин в кабинете сидит, барыня приказывает или гневается, барчуки учатся, девушки в пяльцах шьют или коклюшки перебирают, а он, Конон, ножи чистит,
на стол накрывает, кушанье подает,
зимой печки затопляет,
смотрит, как бы слишком рано или слишком поздно трубу
не закрыть.
С высокого берега
смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь
на открытом месте каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными ветрами, и каждому приходится осенью и
зимой, в длинные страшные ночи, качаться неугомонно из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно скрипеть, — и никто
не слышит этих жалоб.
До сих пор еще
не основался
на зиму — хожу,
смотрю, и везде
не то, чего бы хотелось без больших прихотей: от них я давно отвык, и, верно,
не теперь начинать к ним привыкать.
— А может быть, и ничего нет. Подозрительных симптомов решительно никаких! Это так… вы засиделись слишком долго здесь в этом болотистом климате. Ступайте
на юг: освежитесь, наберитесь новых впечатлений и
посмотрите, что будет. Лето проживите в Киссингене, возьмите курс вод, а осень в Италии,
зиму в Париже: уверяю вас, что накопления слизей, раздражительности… как
не бывало!
— Да что ж мне
на вас чехлы понадеть, что ли? Аль солить вас прикажете
на зиму? — крикнул опять пристав, с недоумением
смотря на двадцатиголовую толпу,
не знавшую, как приняться за дело. — Начинать! Скорей!
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство
смотрело на него как
на свое, собирало валежник, рубило сухостой,
не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова
на зиму, в лес снаряжались десятки людей с топорами и веревками за поясом.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю
зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я
не ходил к нему, да и он, бывая в городе,
не посещал меня. Однажды мы столкнулись
на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним;
посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Шалимов. И я
не понимаю… но чувствую. Иду по улице и вижу каких-то людей… У них совершенно особенные физиономии… и глаза…
Смотрю я
на них и чувствую:
не будут они меня читать…
не интересно им это… А
зимой читал я
на одном вечере и тоже… вижу —
смотрит на меня множество глаз, внимательно, с любопытством
смотрят, но это чужие мне люди,
не любят они меня.
Не нужен я им… как латинский язык… Стар я для них… и все мои мысли — стары… И я
не понимаю, кто они? Кого они любят? Чего им надо?
Он хоша, сдается мне,
не добре ластится к дочке Кондратия, во всю
зиму, почитай, к ним и
не наведывался: знать,
не по ндраву; да
смотреть на это нечего!
— Конечно, Буркин прав, — перервал старик, — да и
на что нам иноземных архитекторов?
Посмотрите на мой дом! Что, дурно, что ль, выстроен? А строил-то его
не француз,
не немец, а просто я, русской дворянин — Николай Степанович Ижорской. Покойница сестра, вот ее матушка —
не тем будь помянута, — бредила французами. Ну что ж? И отдала строить свой московской дом какому-то приезжему мусью, а он как понаделал ей во всем доме каминов, так она в первую
зиму чуть-чуть, бедняжка, совсем
не замерзла.
На вопрос же матери, о чем я плачу, я отвечал: «Сестрица ничего
не понимает…» Опять начал я спать с своей кошкой, которая так ко мне была привязана, что ходила за мной везде, как собачонка; опять принялся ловить птичек силками, крыть их лучком и сажать в небольшую горницу, превращенную таким образом в обширный садок; опять начал любоваться своими голубями, двухохлыми и мохноногими, которые зимовали без меня в подпечках по разным дворовым избам; опять начал
смотреть, как охотники травят сорок и голубей и кормят ястребов, пущенных в
зиму.
Как теперь
смотрю на тебя, заслуженный майор Фаддей Громилов, в черном большом парике,
зимою и летом в малиновом бархатном камзоле, с кортиком
на бедре и в желтых татарских сапогах; слышу, слышу, как ты,
не привыкнув ходить
на цыпках в комнатах знатных господ, стучишь ногами еще за две горницы и подаешь о себе весть издали громким своим голосом, которому некогда рота ландмилиции повиновалась и который в ярких звуках своих нередко ужасал дурных воевод провинции!
Уже с Рождества
не было своего хлеба, и муку покупали. Кирьяк, живший теперь дома, шумел по вечерам, наводя ужас
на всех, а по утрам мучился от головной боли и стыда, и
на него было жалко
смотреть. В хлеву день и ночь раздавалось мычанье голодной коровы, надрывавшее душу у бабки и Марьи. И, как нарочно, морозы все время стояли трескучие, навалило высокие сугробы; и
зима затянулась:
на Благовещение задувала настоящая зимняя вьюга, а
на Святой шел снег.
Конечно странно, что мне ни разу, почти до конца
зимы,
не пришло в голову, что я вот исподтишка люблю
смотреть на нее, а ни одного-то ее взгляда за всю
зиму я
не поймал
на себе!
О чем была его кручина?
Рыдал ли он рыданьем сына,
Давно отчаявшись обнять
Свою тоскующую мать,
И невеселая картина
Ему являлась: старый дом
Стоит в краю деревни бедной,
И голова старухи бледной
Видна седая под окном.
Вздыхает, молится, гадает
и
смотрит,
смотрит, и двойной
В окошко рамы
не вставляет
Старушка позднею
зимой.
А сколько, глядя
на дорогу,
Уронит слез — известно богу!
Но нет! и бог их
не считал!
А то бы радость ей послал!
Она так кротко
посмотрела на него и так спокойно ему отвечала, что он ушел, внутренно взволнованный упреками Петра Васильича, но довольный тем, что, по крайней мере, Верочка ничего
не подозревала…Так прошла
зима.
Здесь любо-дорого
посмотреть на крестьянина, у самого последнего бедняка изба большая, крепкая, просторная,
на боку
не лежит, ветром ее
не продувает,
зимой она
не промерзает, крыта дранью, топится по-белому, дров пали сколько хочешь; у каждого хозяина чисто, опрятно, и все прибрано по-хорошему…
И вся обширная квартира в доме Краевского
на Литейной совсем
не смотрела редакцией или помещением кабинетного человека или писателя, ушедшего в книги, в коллекции, в собирание каких-нибудь предметов искусства. В бильярдной одну
зиму стоял и стол секретаря редакции. В кабинет Некрасова сотрудники проникали в одиночку; никаких общих собраний, бесед или редакционных вечеринок никогда
не бывало.
Ростов
не слушал солдата. Он
смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую
зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.